Охота жить - [2]

Ух и умный парнишечка был! Бог его знат, как ему далося. Дал ему бог, дал ума. Жизни-то ему не дал, мы все жалеем.

Драться он ни с кем не дрался, не пакостил никаво.

«Васенька, андел мой!» – вот как она его воспитывала. Она вообще не обижала ребятишек. Дети, говорит, невинные. Хоть она за другого выходила, и он, другой-то, Паша, их не обижал тоже. Жили хорошо, и ево убили. К ей из Урожайного приезжал свататься. Она ево даже в избу не запустила: и не заходи, не заходи, нечего делать. Раз, говорит, мне бог дал вдовой жить, буду вдовой жить. Одна буду растить детей (из воспоминаний Анны Сергеевны Козловой, тети Шукшина).

– Помню, как появилась у Васи «болезнь» – увлекся книгами. Всегда у него под ремень в брюках была книга подоткнута. Читал без разбора, подряд. Читал и по ночам: карасину нальет, в картошку фитилечек вставит, под одеялом закроется и почитывает. Ведь, что думаете, – однажды одеяло прожег. Стал неважно учиться, я тогда и вовсе запретила строго-настрого читать. Так нет – стал из школьного шкапа брать тайно от меня. Ох, и помаялась я с ним, не знала уж, что и делать дальше, как отвадить от чтения-то!

«Вася любил участвовать в концертах, они у нас каждую неделю в субботу проходили. Не было такого, чтобы наш класс не приготовился: Вася настаивал, он у нас организатором был» (из воспоминаний Валентины Безменовой, одноклассницы В.Шукшина).

– Потом Васю-то я стала брать с собой в поле: мальчишка есть мальчишка. Помню, скирды складывали допоздна, все в инее, позастывает на нас все, а мы работаем. Вот поэтому, видимо, и обезножели, и сердце больное, и рученьки не слушаются вовсе. А сейчас, вишь как, стог еще не дометан, а все уж домой норовят – часы, вишь ли, вышли у них... Нет, не дело это!

Частенько сельчане мне говорили: «Ну что ты, Мария, генерала, что ль, хочешь вырастить из него?» – «Выше»,– отшучивалась от них я, но сердцем все же чуяла, что генералом не генералом, а человеком он будет настоящим!

Дитенек милый был у меня стройный, как свечечка. А губки-то у Васи моего были вечно бантиком. Редкозубенький мой, уж как он любил и Сростки, и дом наш. Дом стоит вроде маленько на горке, вроде на отшибе. Зеленый, глазастый! Крапивный переулок называется, а номер 31. Мне тут ноне, мил человек, сказывали, что вроде бы музей скоро откроется, а на читки (так Мария Сергеевна называла Шукшинские чтения), говорят, что приедет много миру и друг Васин из Вологды будет – тоже Васей зовут, а фамилия Белов. Большой писатель, мне Вася сказывал, и человек добрый, мой Вася шибко его любил...

Вася помочь мне хотел, дак года три воду возил на «Табачок». «Табачок» – плантация была, а работали там женщины, садили, поливали, рыхлили. Ну, садили много, там сколько гектара, я не знаю, правда, но воды для полива много надо. Ну, вот воду возили. А возщики-то каки? Ребятишки. Но побольше, чем он... А этот маленько мал был, а на конях шибко любил ездить. Просился в ездовые. Не брали – мал. Он тут же ко мне: «Мама, ты, говорит, попроси». Ну я к бригадиру. Он упирался, конечно, попервости-то. Кто, говорит, воду-то ему станет в бочки наливать. Я говорю, он сам нальет по полведерку, ну, кто подсобит, не поедет с пустой бочкой-то. Упросила-таки бригадира, а Вася рад-радехонек. Еще бы! Любили его мужики, правда, любили.

Вот есть у него рассказ «Дядя Ермолай». Это бригадир такой был у нас в Сростках. Вася даже ни фамилии, ни имени нисколечко не переменил. Помню, начали сено возить. Я и говорю: «Ермолай Григорьевич, возьми, бога ради, моего Васю-то копна возить на волокушах. Вот хоть маленько, да подработает». А он: «Я бы взял, мне-то что, да беда, ножонок-то у него не хватит, чтобы коню спину обнять». Я говорю: «Что вы, он же цепко держится». Взяли все же. Вот поедет он в поле, а книжечку нет-нет да непременно прихватит с собой. Затолкает под штаны и рубахой для маскировки, значит, прикроет. На перекуре коней отпустит, и кто костянику собирать, кто пучки рвет. А Вася сядет и книжечку читает да поглядывает, пока бригадир не покличет: «Ну, хлопцы, по коням!» И снова за работу.

Корчевал Ваня со мной пни... уставали очень, а он ребенок совсем был. Несет лопатку, топор. Лом, веревку – все тяжелое, – так вдвоем и шли. Отец у меня был плотник. Я ему говорю: «Тятя, дай Васе топорик маленький». Подыскал он мальчонке топорик поменьше, а тот был рад, подрубает корешочки – тут ведь лес-то был непроходимый. А он маленько передохнет и снова. Гляжу, рубашонка-то на нем вся мокрая от пота... А после я спрошу: «Устал, сынок?» – «Нет, нет, мама, жарко просто, нисколь не устал», – отвечал мне.

Читала как-то книгу его – это после смерти Васи – да и наткнулась вот на слово то, где он пишет, что устает, как на раскорчевке пней. Я прямо целый день плакала: «Господи, когда покаялся-то!..»

«Росли и учились мы в трудные годы войны, дружили и жили ребячьей жизнью. Учиться было трудно – тетрадей не было, писали на газетах, занимались в холодных классах, сидели в верхней одежде, не всегда досыта ели. Как могли, помогали: школе – в заготовке дров, колхозу – в уборке урожая... В суровую зиму 1942 г. выходили на Чуйский тракт – по нему из Монголии в Бийск шли караваны верблюдов. Погонщики давали нам клочки шерсти. Из них потом вязали носки и перчатки и отправляли в школьных посылках на фронт»