Охота на сурков - [239]

Бодро-весело! Невзирая на то что положение мое было аховое, в горле у меня запершило от смеха. Прокурор усердно изъяснялся на классическом нацистском жаргоне (устроил, так сказать, генеральную репетицию). По его словам, мой образ действий и безрассудство были тем более предосудительны, что имена моих предков вошли в славную военную историю Священной Римской империи германской нации. Слово «Габсбурги» он не осмеливался произнести, зато разъяснил, что «преступные взгляды», коих я придерживаюсь, «развязали гражданскую воину в Испании», но что достойный всяческого уважения генерал Франко, не в последнюю очередь благодаря «поддержке двух могущественных государственных деятелей, сознающих свою ответственность перед абендландом (из деликатности он не назвал их имен), сумеет призвать меня к порядку, да и не только меня, но и всех таких типов в Европе». А когда прокурор объявил, что я поставил себя на одну доску с «красными» испанцами, «растлителями монахинь», я прямо взвизгнул от смеха, за что и получил нагоняй от судьи.

Приговор гласил: четыре месяца каторжной тюрьмы, предварительное заключение не засчитывается. Общество, к которому меня приобщили, можно было сравнить разве что с «братией» в той штрафной части, какой я, будучи вольноопределяющимся, «командовал» на Пьяве, но тогда мне только-только стукнуло семнадцать. В «Сером доме» со мной вместе сидели два вора-карманника, два вора — специалиста по универсальным магазинам и два — по чемоданам, тринадцать простых взломщиков и один король взломщиков Пени.

Лицо Пепи напоминало лица на гравюрах Домье. Он доверительно называл меня «дохтур» и при этом подмигивал, что означало — мы оба здесь единственные настоящие интеллигенты.

— Дохтур, я…

— Не величай меня так, Пепи. Поскольку меня приговорили к каторжной тюрьме, я потерял ученую степень. Автоматически.

— На это мне наплевать. Для меня ты остался дохтуром, дохтур. Скоро мы оба опять будем на воле, я просидел здесь ужо достаточно. Ну так вот, я хочу сделать тебе интересное предложеньице. Ты ведь повсюду вхож, и к беднякам, и к богачам. И думаю, ты знаешь многих хозяев особняков в Хнцин-ге, Пёцляйнсдорфе и так и далее. Конечно, кое-кто тебе симпатичен. Их мы не тронем. Но ты знаком и с богатыми людишками, которые тебе не так уж по нутру. Тут есть о чем поговорить.

— Куда ты клонишь, Пепи?

— Секунду, дохтур. И еще ты наверняка знаком с богатыми хозяевами особняков, которых держишь за па-дло. Вот они-то мне и нужны. Ты сделаешь чертежи-планы ихних особнячков. Начертишь точненько, где у них там несгораемый шкафчик и так и далее. Узнаешь, например, где они держат свои драгоценные камешки. А потом спросишь этак мимоходом: мол… господа хорошие, когда вы едете отдыхать? И позвонишь мне из автомата. Я дам тебе свой секретный номер телефона. И если это дельце мы обтяпаем, одна треть твоя.

— Знаешь ли, Пепи…

— Не ломайся, дохтур. Пускай тебе самому монет не надо, но они могут понадобиться твоей парши, она ведь в подполье и долго там пробудет. Деньги всегда пригодятся.

После того как я отсидел четыре месяца в крохотной камере-одиночке «Серого дома» в компании еще четырех «обыкновенных уголовников», иными словами, когда я отсидел свой срок, меня не выпустили на свободу, а передали «из рук в руки» лагерю Вёллерсдорфу около Винер-Нойштадта; с Ксаной мне разрешили провести всего один день. Лагерь был размещен на территории бездействующего оружейного завода Мандля, и жилось там относительно хорошо. Я не говорю уже о том, что на второй день после прибытия (так сказать, в знак признания старых заслуг) меня избрали в подпольный лагерный комитет, но, кроме того, жандармский обер-лейтенант Антон Хруби, начальник лагеря и врач, незамедлительно назначил меня старостой барака. Он заботился о благе заключенных. Например, разрешал им целый день усердно играть в волейбол (лагерный комитет в волейбол не играл, у него были дела поважнее!) и за ужином подмешивал в еду бром. И то и другое делалось, чтобы умерить «сексуальные потребности» узников. Добиваясь различных льгот «для своих пациентов», он лично писал в канцелярию федерального канцлера Шушнига (но никогда не обращался к Глезе фон Хорстенау, к которому втайне питал отвращение). Добряк Тони Хруби делал вид, будто не замечает, что мы его дурачим. К примеру, не мешал протаскивать в лагерь нелегальные журналы, якобы как материал для мастеровых, изготовлявших гитары. Старый трюк! Когда в летний зной при фоне у меня разыгрывалась пост-пост-посттравматическая головная боль, он разрешал мне утром полежать подольше, завтрак Требле подавали в постель, и, как ни удивительно, на подносе лежали издаваемые в Чехословакии и запрещенные в Австрии газеты: «Арбайтер цайтунг» из Брно и «Роте фане».

— Обер-лейтенант, чего хочешь сегодня к обеду? — осведомлялся лагерный повар, арестованный товарищ с «Крита», с окраины (Х-й район Вены), где в основном жили упаковщики мебели, — хочешь, суп с фрикадельками из печенки, ножки и сладкое?

Скоро Вёллерсдорф узнал, что в лагере существуют два обер-лейтенанта. Обер-лейтенант Тони (официальный начальник) и обер-лейтенант Требла (неофициальный). Ах, если бы об атом пронюхал Глезе!