Охота на последнего дикого мужчину - [40]

– Тем же, чем с любым другим, но с гораздо большим удовольствием, – отвечаю я, стараясь не дать ее высокомерию смутить меня.

– Ты такая развратная.

– Не тебе говорить…

Ей не удается скрыть впечатление, которое произвела на нее моя выходка. Ее зрачки изучают меня, и я еле заметно дрожу, втайне надеясь, что ее глаза не смогут проникнуть внутрь и все разрушить. В нашу эпоху, когда состояния появляются, растут, исчезают, переходят из рук в руки, я верю, что моя единственная и настоящая собственность – это мои мысли. И я собираюсь держать их как можно дальше от нашей ведьмы.

– Какой развратной надо быть, чтобы спать с мужем своей племянницы, а потом продолжать жить в ее доме, как будто ничего не произошло, давать всем указания и медленно, день за днем отравлять всем жизнь? – продолжаю я, прежде чем она успевает отреагировать. – Возможно, с твоей точки зрения, иметь друга-цыгана – это неприлично, а мне кажется, что ты побила все рекорды, трудно представить себе что-то более безнравственное.

У тети Мари очень хорошее зрение, но очевидно, ей не удалось прочесть то, что у меня внутри, потому что сейчас она смотрит на меня ошеломленно.

– Что ты говоришь? Кто тебе это сказал? – Она приходит в себя, поднимается и приближается ко мне. На ее лице появляется гримаса злобы и отвращения. Она дает мне пощечину. Я ощущаю жгучую боль, которая меняет мое настроение и стирает улыбку с моего лица.

Я заставляю себя сдержаться и принимаюсь рассматривать турецкий ковер в синеватых тонах, весь в цветах и маленьких птичках.

– Тогда скажи мне, что это ложь, – бормочу я. Она хватает хрустальный бокал с маленького столика, наливает себе из граненого графина, чье сияние заставляет меня вспомнить о толстой и тяжелой трости покойного Хоакинико Серьезного, а потом снова опускается на прежнее место. Взгляд ее становится стеклянным, усталым. Кажется, что ее веки стали очень тяжелыми, она делает короткий глоток и поджимает губы, как будто только что попробовала лекарство с отвратительными вкусом и запахом.

– Нет, это не ложь, – очень тихо признает она. – Твой отец был единственным мужчиной, который делал меня счастливой, хотя я не из тех женщин, которым необходимо, чтобы рядом был мужчина. Если хочешь знать, мне вообще не нужны мужчины.

Я размышляю над сказанным. Мари не сказала «единственный мужчина, которого я любила», она произнесла «единственный мужчина, который делал меня счастливой». Она безусловно личность, не могу не признать этого.

Я упрекаю ее в том, что она была гораздо старше моего отца, но тетя Мари отвечает мне обезоруживающим смехом, а потом следует целая лекция, суть которой можно свести к следующему: когда человек достигает определенного возраста, годы перестают иметь большое значение, особенно в постели, и, возможно, когда придет время, я сама в этом смогу убедиться.

– А твой отец был уже зрелым мужчиной. – Она медленно поглаживает пальцами грани бокала, а я чувствую такой стыд и смущение, что смотрю в другую сторону. – Твой отец был таким… ему очень нравились женщины, потому что он им тоже нравился. Такой мужчина не создан быть отцом семейства. Или мужем. Его предназначение – спать с разными женщинами и когда-нибудь умереть в чужой кровати. Я ненавидела мужчин, пока он не появился в моей жизни, или я в его, но какая теперь разница? – Она смотрит поверх меня на старинную картину, которая висит на стене, над диваном. Вероятно, ей не хочется смотреть мне в глаза, хотя я уже могла бы выдержать ее взгляд. Странно, она только что призналась, что тоже способна испытывать человеческие чувства. – С первого дня моего брака я испытывала неприязнь к моему мужу; он был слабым и отвратительным, и хотя я никогда ему не изменяла, но считала, что все человеческие особи мужского пола похожи на него. Я не помню своего отца, ты знаешь, он умер, когда мне было всего два года. В общем, я презирала их всех. Для меня они были отталкивающими, грязными, неполноценными созданиями. Но потом здесь появился твой отец… – она обводит рукой воображаемое пространство, которое может обозначать ее дом или ее тело, – и я, конечно, изменила свое мнение. Твой отец был диким, никто не может укротить такого мужчину, поэтому твоя мать всегда ходила с печальным лицом. Он не был образованным – какое образование может иметь токарь-фрезеровщик который работает на фабрике и чьи руки будто покрыты наждачной пылью? И все же в нем было что-то… обаяние открытого пространства, гор и моря. Не знаю, как тебе объяснить, но главное то, что если он был не со мной, то, значит, был с другой. Никто не может укротить дикого мужчину. В любой момент он может уйти навсегда, причина не так уж важна. Твоему отцу не нужен был повод, и потом, не думаю, что дело было во мне, не буду тебе врать.

– Но мы все считали, что он умер. Нам так сказали, что мы были маленькими, поэтому нас не взяли на похороны. Мы иногда думали о том, чтобы поехать и навестить его могилу. – Я чувствую изумление, и беспокойство, и огромную тревогу, как будто меня здорово только что разыграли. – Так его все же нет в живых, он действительно умер? – спрашиваю я ее и не могу сдержать слез, я боюсь, что впаду в сентиментальное состояние, хотя сейчас мое сердце затопляют ярость и желание отомстить за ложь и побег.