Охота на последнего дикого мужчину - [25]

– Потому что он мелкий диктатор, мужлан и…

– …каменщик, – заканчивают фразу хором Кармина и Бренди.

– Вот какой у тебя муженек. – Я пытаюсь облокотиться на свою подушку но Бренди ее не отпускает, и ей удается отвоевать большую часть, кстати, более мягкую, потому что та, что досталась мне, вся в складках и комках, хотя и не знаю почему.

– Нет, он совсем не диктатор, – поправляет меня Гадор, – он всегда считал себя настоящим демократом и говорил, что для полноценного брака у каждого должно быть право голоса. Так что мы все ставили на голосование, если уж говорить начистоту.

– Но… послушай, Гадор, – я обращаюсь к ней, медленно выговаривая ровным голосом каждое слово, – разве ты только что не сказала, что всегда делала то, что приказывал Виктор? Это значит, что он диктатор. Или, может, тебе нравилось выполнять все, что он предлагал? А если так, тогда он был не диктатором, а демагогом.

– Нет, нет, он был совсем не таким. У нас была демократия, ты же знаешь, что это такое? Голосование, черт возьми, по каждому вопросу.

– И почему же он всегда выигрывал? – интересуется Кармина.

– Все нормально, ведь голосовал он и его причиндалы: он и его два яйца – это уже три, понятно? Поэтому я всегда оказывалась в меньшинстве. Вот так.

– Пошлая шутка. Не стоит так шутить, Гадор, ведь ты беременна, а это неподходящее время для таких острот, красотка. – Я теряю интерес к подушке и наклоняюсь, чтобы посмотреть в глаза Гадор.

– Мне и слова нельзя сказать!

– Ты что, дура? – Бренди смотрит на нее осуждающе, сморщив свое красивое лицо.

– Да, пусть я дура, что есть, то есть! Виктор мне это говорил. И еще он часто повторял в шутку, что он не один, потому что с ним еще его яйца, а я только моргала в ответ, но потом он меня убедил, что это очень умно. Я действительно поверила, что я полная дура. В общем, у него было подавляющее большинство, и он всегда побеждал. Демократическим путем. А я недостаточно благоразумна, чтобы самой принимать решения.

– Даже какое пиво тебе пить, – замечаю я с яростью.

Мы ее окружаем и обнимаем, стараясь утешить, пока новая волна слез не захлестнет ее.

– Я такая глупая!

– Ну же, не плачь, ты испугаешь малыша, – говорит ей Кармина.

– Пусть привыкает к страху, его в жизни в избытке. – Гадор хватает мою голову и прижимает к себе.

Прислонившись к ее животу, я чувствую признаки жизни, которая уже существует внутри нее, беспокойный твердый комочек, который готовится с минуты на минуту выбраться наружу, сюда, где совсем не так уютно, как во влажном тепле в животе матери, сюда, где любое существо восполняет недостаток аргументов с помощью силы или ценой ошибок и неверных действий.

Ты не знаешь, что тебя ожидает, Рубен. Тебе стоит последовать моему примеру и научиться получать от всего своеобразное удовольствие.

– А если я убью этого типа? – не унимается Кармина. Ее глаза тоже наполнены слезами, а губы дрожат, как лепестки цветка под дождем. Она ерошит свои короткие каштановые волосы и с яростью смотрит на мои плакаты. – Я бы могла его убить, он заслуживает смерти и как можно скорее.

– Хватит, Кармина, если будешь продолжать в том же духе, у тебя вырастут яйца! – Бренди небрежно поправляет мини-юбку и вытягивает ноги, не упуская возможности покрасоваться перед нами. – Нет смысла применять такие радикальные меры. Я по-прежнему считаю, что самое практичное решение – это заставить его платить за содержание детей и дать ему хороший урок. Сыграть славную шутку, которую он будет вспоминать каждый раз, как ляжет в постель.

– Почему же каждый раз, как ляжет в постель?

– Потому что это его больше всего достанет.

– А…

Кармина обнимает Гадор. Несмотря на ее мужеподобный вид и значительный вес – она старшая из нас и, как никто, управляется с топором и мясницким ножом – мне всегда казалось, что она самая уязвимая из всех сестер Марч.

– Ты не должна была выходить за него, Гадор, – рыдает она, как слоненок-сирота. – На что вообще он способен? Он бездельник! Что он умеет, кроме как пакостить?

– По крайней мере он был хорош в постели? – спрашивает Бренди.

– Куда там! Раз – и его уже и след простыл, – отвечает Гадор, утирая щеку бумажным платком.

– А почему ты раньше не сказала? Почему не говорила с нами об этом? Почему мы не знали, что на самом деле ты несчастна в браке? – Наверное, я немного наезжаю на Гадор со своими вопросами, но ничего не поделаешь. – Почему ты ждала, пока не раскрыла его тайную жизнь, и только тогда ушла? У тебя было достаточно причин, чтобы его бросить. Ведь он был такой жадный, буквально поработил тебя и оставил без денег. А самая большая глупость, которую может совершить женщина, – это попасть в зависимость от трех сомнительных вещей: мужчина плюс два его яйца, тем более от него не было никакого толку. Это просто неслыханно, Гадор, надо быть полной дурой.

– Если разобраться, это не такая уж редкость. Я могу привести тебе в пример несколько случаев, – защищается обвиняемая. Ее лицо оживляется, когда она вспоминает количество известных ей историй, на фоне которых ее собственная бледнеет и кажется незначительной. – А вы хотели бы, чтобы я приходила сюда и говорила вам: «Знаете, сестры, мама, бабушка и тетя, мой муж мне не дает ни гроша; мой муж, когда ложится со мной в постель, все делает по-быстрому; мой муж принимает решения, потому что его яйца тоже принимают участие в голосовании; мой муж не позволяет мне даже купить удобрения для растений, потому что заявляет, что не собирается тратить деньги на дерьмо, ведь у него полно своего собственного и притом бесплатно… Дорогие сестры, мама, бабушка и тетя, мой брак просто мерзость». Вы хотели, чтобы я сказала это? Я этого не сделала, потому что до появления пленок я была не способна сложить два и два. Когда я вышла замуж, я не имела представления о том, какой должна быть семейная жизнь! Я привыкла довольствоваться тем, что имела. Я видела многих, у кого было меньше, чем у меня. Только когда я нашла пленки, до меня дошло, что есть и другие варианты жизни с мужчиной, понимаешь, Кандела?