— Он знает, что я хорошо вижу, — сказал Саип Аладию, указывая на меня. — Ночь была такая же свежая, как теперь, когда мы подъехали к канаве. В кустах, за канавой, я увидел папахи казаков; мне казалось даже, что я слышу, как говорят русские между собой. Направо был лес. Я услыхал, как в лесу фыркнула лошадь, и мне стало страшно: я боялся, чтобы товарищи мои чего не заметили, и начал петь. Наконец, мы добрались до канавы, и я въехал в воду, ударил коня три раза плетью, переехал и обернулся назад: За мной ехали Улу-бей и еще один татарин, оба на серых лошадях. Они остановились поить коней.
— А ты что ж не поишь? — закричал мне Улу-бей. Я молчал, потому что слышал, как около меня разговаривали казаки.
— Двое на серых, — сказал один.
— Бей обоих, — отвечал другой.
Раздались выстрелы, и что-то упало в воду. Я обернулся. Лошадь Улу-бея, в одном седле, выскочила на берег; другой татарин, раненый, шатался в седле, ухватясь обеими руками за гриву лошади. Из лесу выскочили конные казаки. Началась стрельба и крик. Какой-то казак ударил, мою лошадь по спине рукой и сказал мне:
— Гайда! кунак!
Я поскакал. Выстрелы смолкли. Все было кончено!.. Вдруг я услыхал страшный крик: это казаки дорезывали кого-то из чеченцев. Другой чеченец пел предсмертную песнь. Раздались еще два выстрела, и потом опять все смолкло, а я все скакал, точно гнались за мной. Утром я приехал на Терек, к аулу, что против Калиновской станицы… знаешь?..
Я молчал. Рассказ Саипа произвел на меня тяжелое впечатление. В глазах у меня представлялись то окровавленная голова слепого Чими, то ночной бой в степи и всадник-предатель, который скачет один по полю, как будто за ним гонятся…
Чтобы рассеять это впечатление, я возобновил разговор.
— Долго он жил в этом ауле? — спросил я у Аладия.
— В каком?
— В Калиновском,
— Нет, Генерал дал ему билет, — и он хотел жить в станице Юрте, да его не дошла!
— Отчего ж?
— Его хотели в Сибирь послать.
— Кто же? русские?
— Нет! наши. Когда Саип был в горах, он у них много скота угонял. За то они на него были сердиты, хотели его на кандала посадить. Но Саип ушел в Кабарду, к нашему князю.
— Зачем же он не поехал, домой к отцу?
Когда Аладий перевел Саипу мой вопрос, он сперва задумался, потом снова стал что-то рассказывать.
— Что он говорит? — спросил я у Аладия чрез несколько времени.
— Сказку рассказывает.
— Как, сказку?
— Да он говорит, что у одного охотника улетел ястреб-гнездарь в лес, где жили его братья и отец. Вечером сел он на дерево, вместе с братьями, а когда проснулся ночью, то увидал, что братья его все отлетели от него и сидели на других деревьях. Утром он рассказал об этом старому ястребу. «Верно, они боятся твоих бубенчиков». Молодой ястреб оторвал бубенчики и вечером опять сел на одно дерево с братьями: но те, по-прежнему, отлетели от него, и молодой ястреб опять рассказал старику. «Верно, они боятся твоих путлищ». Оторвали путлища и опять сел с братьями на дерево; но ночью, когда молодой ястреб проснулся, братьев его не было с ним. Тогда он заплакал и полетел далеко, в чужой лес… Эту сказку рассказал Саипу отец, когда он приехал к нему из Кабарды.
— Так он был у отца?
— Был, — отвечал Саип, поняв мой вопрос. — Наш ногай-народ — трус-народ, ружья нет, шашки нет, ровно-ровно баран. Они меня боялись. Старики боялись, сказали бачке, бачка сказал мне…
И Саип начал, страшно ломанным языком, повторять мне сказку про ястреба-гнездаря.
— Бачка старый человек, умный человек: у него много в башке! — прибавил он, окончив свой рассказ.
Между тем, месяц сел. Белый туман клубами начал расстилаться по улицам и крышам аула. В сакле сделалось темно и сыро. Я приказал Аладию запереть ставни. Пока он исполнял это, Саип-абрек положил дров в камин и развел огонь. Веселое пламя разгорелось и осветило саклю. Тяжелое впечатление Саипова рассказа исчезло во мне. Я завернулся в одеяло, стал вспоминать про вчерашнюю охоту и с этими мыслями заснул.
