Охота на Кавказе - [20]

— Вот она! — закричал он наконец и поехал рысью.

— Ты опять комаров видишь, — спросил я Саипа, следуя за ним.

— Нет! теперь комар нет, а карга… вон, смотри.

В саженях восьмидесяти от нас, действительно, я увидел несколько сорок. Подъехав к кусту, мы нашли мертвую, козу, у которой сороки уже выклевали глаза. Саип второчил ее, и мы догнали князя и остальных охотников около самых аулов, и воротились прямо к ужину.

Расспрашивая князя о Саипе, я узнал, что он не кабардинец, а ногай с Терека, что он живет у князя уже несколько лет и действительно один из самых преданных ему людей. На вопрос мой, как же попал Саип из ногайских степей в Кабарду, князь отвечал мне, что он абрек. Ответ этот, разумеется, не удовлетворил меня.

Слово абрек так употребительно на Кавказе, что почти получило право народности в русском языке; но мы употребляем его совсем не в том значении, какое имеет оно между туземцами. Таким образом, довольно трудно объяснить настоящее значение этого слова. Русские называют абреками всех горцев, в особенности тех, которые ходят на разбой в наши границы. Понятие абрек у нас часто тождественно со словами: молодец, джигит; иногда абреком называют бобыля, бездомного человека, готового решиться на всё. Но между туземцами на Кавказе слово абрек имеет более тесное, более определенное значение. Мирный татарин никогда не назовет абреком горца: по его понятию, абрек только тот, кто бежал в горы из мирного аула, — и, обратно, горцы, и даже мирные, называют абреками всех тех, которые переселяются из гор в мирные аулы. Если татарин сделал в своем ауле какое-нибудь преступление — убийство или воровство, за которое боится преследования, — он бежит из своего аула в другой и скрывается там: тогда его называют абреком, и прозвище это остается при нем до тех пор, пока какими бы то ни было средствами не помирится он со своими преследователями и не воротится на родимое место. Часто князья держат таких абреков у себя, защищая их от преследования, и зато абрек усердно служит князю. Обыкновенно, это бывают самые верные люди, готовые исполнять все, что прикажет князь. Такого рода сделка не имеет ничего предосудительного; напротив, чем более при князе абреков — а они большею частью канлы, то есть убийцы — тем большим уважением пользуется он, как человек сильный. Такого-то рода абрек был и Саип.

После ужина князь во всей точности исполняя законы гостеприимства, уступил мне свою саклю, а сам перешел в другую, догадавшись, вероятно, что меня интересует история Саипа. Он назначил быть при мне ему и еще другому татарину, Аладию, который порядочно знал по-русски и, следовательно, мог служить мне переводчиком.

Оба татарина уселись перед камином и начали разговаривать, между тем, как я лежал на мягких перинах и придумывал, как бы заставить Саипа рассказать мне его историю. Наконец, Аладий вывел меня из затруднения.

— Ты не спишь? — спросил он меня.

— Нет, мне не хочется спать. Давай разговаривать.

— О чем говаривать? Я молодой человек: ничего не знаю. Вот Саип много видал, много знает.

— Ну, спроси Саипа рассказать что-нибудь. Как попал он из ногайцев в Кабарду?

Аладий, кивнув мне головой, обратился к Саипу. Тот сперва вычистил трубку, набил ее, закурил и начал что-то говорить Аладию, по временам останавливаясь, чтоб затянуться, выпустить дым или плюнуть в огонь.

— Что говорил он? — спросил я.

— Погоди: я все скажу тебе, — отвечал Аладий.

И затем он снова обратился к Саипу, который, глядя на огонь, продолжал говорить. Саип-абрек рассказывал свою историю. Все было тихо. Где-то, далеко, собака заливалась громким лаем, да часовой на дворе князя мерно прохаживался под моими окнами. Полная луна светила в них, и свет этот, сливаясь с ярким пламенем камина, придавал какой-то странный колорит внутренности нашей сакли и фигурам обоих татар, сидевших на корточках перед огнем. Черные тени их стлались по земляному полу, потом подвигались на стене, завешенной ковром, и оканчивались над самой моей головой, причудливо изогнувшись по дубовым балкам потолка. Часть сакли дальше от камина оставалась в совершенной темноте: видны были только столб, поддерживавший матицу, на которой висело оружие, да у дверей огромное медное блюдо для плова, отражавшее свет камина и, по временам, когда огонь вспыхивал, само блестевшее, как огонь. Молча слушал я однообразную и непонятную для меня речь Саипа.

— Ты не спишь? — спросил меня Аладий.

— Нет, слушаю.

— А понимаешь?

— Нет.

Аладий залился громким смехом на мой ответ; я тоже засмеялся; Саип перестал говорить и, улыбаясь и глядя на нас, начал набивать трубку. Насмеявшись вдоволь, мы с Аладием последовали его примеру,

— Что он рассказывал тебе, Аладий?

— Говорил, как он жил в горах.

— В каких горах?

— В Чечнях и Тавлии.

— А разве он был в горах? — спросил я, с любопытством глядя на Саипа, который утвердительно кивнул мне головой.

— Был, — отвечал за него Аладий, — сперва пленным, а потом абреком; был их вожаком — водил партии на Линию, да поссорился с ними и ушел к нам в Кабарду.

И Аладий начал рассказывать мне, или, вернее, переводить историю Саип-абрека. Саип часто прерывал ее, дополняя подробностями, которые Аладий передавал мне.