Охота к перемене мест - [39]

Зина торопливо кивнула.

— А я в общежитии прокантуюсь, — сказала Варежка как можно беззаботнее. — Там хоть одиночество не так допекает. Бабушка, как убралась с огородом, приезжала ко мне. Первый раз из Подъеланки в город командировалась. Прожила с месяц и затосковала. Через улицу переходить — морока. Завалинки, посидеть перед домом, нету. Даже захудалой часовенки в Приангарске не поставили. Креста, жаловалась, не найти перекреститься. Предлагала ей остаться у меня, все равно деревню скоро затопят, — не согласилась. Съедет со всеми на новое поселение. Уговаривала без толку, она упрямая, заполошная... Мне, если по совести, эта малометражка теперь не причитается. Дом молодоженов, я только марку порчу. А веселенькими обоями судьбу не заклеишь...

— Верю в твою счастливую судьбу, — сказала Зина с искренним убеждением. — Вот выйдешь замуж за любимого человека и вспомнишь мои слова.

— Зачем ты про это?.. Будто если я одинокая, меня нужно жалеть. «Вы замужем?» — «Нет», — отвечаю. «Ах, вы не замужем...» И уже слышу нотку сочувствия или разочарования... Какой-то автор в газете подсчитал, не поленился: у нас на сто женихов аж сто семьдесят невест. Незамужние ткачихи составляют большинство. Вот и я числюсь у бога в его штатном расписании среди этих семидесяти. Жалеть надо, например, женщину, у которой муж — пьяница или ребенок — калека... Я в прошлом году даже в самую жару надевала блузки только с длинными рукавами. А с какой радости? Вальку своего, когда он являлся навеселе, утихомиривала. Вольная и классическая борьба, чуть не самбо. Наставил мне на плечах, на руках синяков, стыдно людям показаться. Следы мужества моего мужа. Даже вспоминать тяжело. Словно кто-то надавил мне сейчас коленями вот сюда, — Варежка дотронулась до своих крепких грудей. — Я, правда, редко плакала, характер не позволял. Но слезы, которые не пролились, а были проглочены, — разве они в счет не идут?.. Сперва плакала от обиды. Потом обида жила во мне с сухими глазами. Теперь, когда меня обижают, я злюсь... Вот если жить душа в душу, как ты с Галимзяном... А лишь бы муж, который объелся груш? Не желаю! Кое-какие любови есть или могут быть, но я все равно буду маяться в одиночестве. Ах, кавалеров у меня хватает, но нет любви хорошей у меня. Правда, с некоторых пор...

Она быстро отвела глаза.

— А мой Валентин был... — продолжала она. — Ну как тебе лучше объяснить? Вот, например, он берется вдвоем за бревно. Никогда не положит себе на плечо нижний отруб бревна, потяжелее, а ухватится за конец подальше от комля, потоньше. Даже если напарник — его собственная жена. Что же я ему — младший обслуживающий персонал? Как был сибирским бурундуком, так и хотел им остаться. Скрытный, будто в норе живет. Чего остерегался? Разве только, что я увижу — мелкая у него душа, неинтересная. Все на свою потребу, прямо неподдающийся. Вначале многое ему прощала, а он решил, что это признак зависимости, и становился все упрямее, несговорчивее. А я не собиралась всю жизнь прятать свои синяки. Дошло до того, что меня ударил. Он тогда боксом занимался, но без особых успехов. «Что же, — спросила Вальку на прощанье, — на ринге оказался слабаком, так решил надо мной одержать победу по очкам?» Небрежно относился ко всем окружающим, и в том числе — ко мне. То контачит, то опять не контачит... Замечала небрежность, даже когда мы оставались совсем наедине. Я же другой совсем человек, чем он. Иначе думала, многое иначе чувствовала. Зачем же подгонять себя под его привычки и капризы? Я не собиралась петь ему дурацкую песенку «стань таким, как я хочу». Пусть остается таким, какой есть и каким ему нравится быть, но только не со мной рядом. Мне полнокровно жить хочется, а не сосуществовать!

Варежка прощально оглядела комнату:

— Между прочим, завидую тебе, Зина.

— Мне?

— Завидую всем женщинам, которые рожают, и всем детям, которые рождаются...

— Галимзян и ванночку сварил для дочки, и кроватку из прутьев, и корыто. Конечно, Кириченков сварил бы поаккуратнее. Но разве допросишься? Сквалыга...

— Кириченков вообще неохотно делает работу, за которую не платят наличными. — Варежка наконец-то умяла и закрыла переполненный чемодан. — Ему мало зарабатывать нельзя. По две смены не выпускает держателя из рук, поскольку автомобили в цене повысились. Двухэтажный дом под Киевом, летом дачники-неудачники.

— Галимзян просил Кириченкова сварить ванночку для малышки, тот обещал, мой еще раз напомнил, а Кириченков в ответ: «Что, по-твоему, важнее — обогатительная фабрика или твоя ванночка? Может, мне с лесов сойти, чтобы игрушки варить да сказки рассказывать?» Галимзян рассердился и сказал: «Если наши дети останутся без ванночек и без игрушек, то и весь этот комбинат ни к чему. Вырастут дети хилые да скучные...»

Варежке нравилась в Галимзяне еще одна черта. Она не отважилась сказать вслух, но жалела, что черта эта не свойственна Шестакову. Галимзян не стесняется выглядеть любящим, не стесняется идти с Зиной взявшись за руки, не стесняется обнять ее, когда рядом сидит в кино, любуется ею, не опасаясь, что кто-то заметит его взгляд. А Шестаков если и смотрит с симпатией на Варежку, то как-то украдкой, исподтишка, словно не доверяет самому себе...