Охота к перемене мест - [36]

— Ну, знаю...

— А почему молчал? Не отругал меня? Когда Варежкин кран разгружал платформы, я захотел выгадать для себя четверть часика. А твою бригаду задержал бы часа на три. Собрался завалить плитами нужные тебе балки. Знаешь, как это называется? Спихмонтаж. Тебя в те дни хвалили, меня ругали — вот я и обиделся. Варежка тебя в обиду не дала, а мне дала жару. Тут я еще одну тактическую ошибку допустил: не учел, что Варежка навещает Зину, подолгу торчит у ее окна. Короче говоря... У меня волосы блестят?

— Как вороново крыло.

— Еще бы не блестели! Варежка про эту историю Зине рассказала. А Зина вчера мне голову намылила. Пристыдила при новорожденной дочке.

Они коротко посмеялись.

— Послушай, Шестаков, — сказал Галиуллин уже серьезно. — Я знаю, тебе пора переводиться из кандидатов в члены партии. Дать тебе рекомендацию?

— Кто же меня примет в штрафном виде?

— Малость обождем и подадим. Надолго откладывать не будем. Мое мнение, ты за один только час, когда на кран взобрался, весь свой кандидатский стаж прошел. А вторую рекомендацию попросим у Пасечника.

— Согласится ли он теперь?..

— Ты с ним сколько работаешь?

— Второй год.

— Прибавь мои шестнадцать. Я еще на его свадьбе в Асуане гулял. Так что считай: два члена парткома «за»...

Галимзяна Галиуллина можно назвать пожизненным строителем. Еще в ремесленном училище он мечтал стать бетонщиком: не было на стройке, где они проходили практику, машины сложнее бетономешалки. А может быть, это объяснялось тем, что дальний его родственник — кажется, брат деда — Хабибулла Галиуллин прославился на строительстве Магнитки, установив летом 1931 года мировой рекорд: за восемь часов его бригада уложила в фундамент 1196 бетонозамесов. Когда Галимзян впервые попал в Магнитогорск, он с гордостью прогулялся по улице имени Галиуллина... Дед Галимзяна всю жизнь проработал на конном дворе Белорецкого завода, затерянного между отрогами гордого хребта. На юге Башкирии жило много татар, Галимзян говорил и по-татарски, и по-башкирски. Дед, так же как прадед, многие годы был возчиком руды. Захолустная, труднопроезжая дорога тянулась из Белорецка через крутые горные перевалы за станицу Магнитную, некогда Магницкую, на левый берег реки Урал, некогда Яик, к волшебной горе Атач, кладовой железной руды. В те годы на вершине Атача еще зеленела березовая роща, а все лицо горы было, как оспенными знаками, выщерблено ямами. Кое-где в ямах завалялись темно-бурые отломки руды, которые не удалось раздробить без динамита и вывезти. Малорослые двужильные башкирские лошаденки, мохноногие, с густой гривой, девяносто верст тащили сани или телеги, груженные рудой...

Будучи как-то в отпуске, Галимзян проехал с дедом Валиуллой на машине ГАЗ-69 по старой дороге, ныне выстланной асфальтом.

Монотонно урчал мотор, поскрипывал кузов, а Галимзян был под впечатлением скупых рассказов деда и прадеда. Ему слышался в этой ковыльной степи свист ядер и пуль, топот коней Пугачева, слышался звон оружия, выкованного сельскими кузнецами, скрип обозов, ржанье низкорослых лошадей, удалые песни. Степь оглашали проклятья и стоны мятежников. Били батогами, отрезали языки, выжигали на лбу клеймо. Все это запомнилось с детства, а рассказывал дед Галимзяну так, словно сам был участником пугачевского бунта, сам осаждал маленькую крепость в станице Магницкой, сам выкатывал на площадь трофейные бочки пороха.

В юности Галимзян прошел по этой дороге участником лыжного похода Белорецк — Магнитогорск — Белорецк. А молчаливый дед Валиулла проехал на своем веку по этому тракту, понукая лошаденку, сотни раз... Не от деда ли и прадеда унаследовал Галимзян нелюбовь к многословию?

Когда Галимзяну предложили поехать на ударную стройку Абакан — Тайшет, он только кивнул в знак согласия и, захватив лыжи, уехал по путевке Башкирского обкома комсомола.

Он никогда не значился в числе говорунов, которые многословием подменяют деловитость. Он просил слово на собраниях только тогда, когда молчание не могло называться золотом...

Шестаков знал: Галиуллин не больно речист — и был удивлен его сегодняшней словоохотливостью...

— А второй важный технический вопрос какой? — вспомнил Шестаков.

— Да понимаешь, какое дело... Никак не могу решить, что брать из спиртных напитков на третье: компот из сухофруктов или клюквенный кисель?

— Этот технический вопрос решим на месте.

Они подошли к буфету, испуганно отшатнулись от киселя цвета фиолетовых чернил и вышли из столовой...

При выходе Шестаков встретил Варежку, с приветливой неловкостью поздоровался с ней, но не остановился.

После ночного визита к ней они уже виделись несколько раз, и Варежке казалось, что он избегает разговора с ней, даже чурается ее. Она была слегка обижена — ведь она в последующие дни ни в чем его не упрекнула.

А Шестаков избегал разговора потому, что было совестно глядеть ей в глаза. Он не очень хорошо помнил, что наговорил спьяна той ночью. Может, должен за что-то извиниться? Плыла куда-то табуретка, на которой он сидел, раскачивался абажур, а карман оттягивала непочатая бутылка.

Шестаков беспокоился за свою бригаду, частенько отрывался от работы и поглядывал в их сторону.