Ох уж эти Шелли - [40]

Сам Шелли встречал их вполне здоровым и радостносуетливым, должно быть, письмо он писал, находясь в очередной своей стадии меланхолии или по пьяни, раз теперь поэт начисто забыл о "своей тяжелой болезни".

Понимая, что чем дольше Мэри сидит дома, где все ей напоминает недавнюю потерю, тем ей трудней, Перси оплатил гондолу и повез обеих дам кататься. На самом деле по каналам Венеции ходят самые разные посудины, и живи они здесь долгое время, ездили бы на обычных крашеных лодках, но быть в самом удивительном и поэтичном городе и хотя бы раз не испытать ее главного наслаждения — прогулку на самой настоящей гондоле, было бы ошибкой. Всю дорогу Перси старался развлекать Мэри, показывая ей то на одно, то на другое здание, которыми он восхищался.

Обитая черным сукном гондола, узкая и длинная — с первого взгляда напомнила Мэри гроб, и ей пришлось взять себя в руки, чтобы, опираясь на руку мужа, перелезть через бортик и оказаться внутри. Когда хоронили ее вторую дочь, гроб был обтянут простой белой материей, и только пеленки были обшиты недорогим кружевом.

Красивый, точно ожившая статуя Париса, гондольер в белой рубахе с широко распахнутым воротом стоял на корме и одним веслом правил лодкой. Чуть покачиваясь, гондола бесшумно скользила по глади канала, легкая, точно птица или, скорее, диковинная рыба. В полном молчании они пролетали под мостами, с которых свисали флаги, развешенные здесь, должно быть, в честь дня рождения дожа. Видя, что Мэри смотрит уже не так мрачно, Перси продолжил свой оживленный рассказ. Мэри не слушала. Наверное, впервые ее не интересовал ни рассказ Перси, ни исторические сведения, которые он собрал, предвкушая чудесную водную прогулку. День выдался солнечным, и Шелли был вынужден заранее приобрести очки с зелеными стеклами, которые теперь и вручил сестрам. С великой неохотой Мэри надела очки — и тут же каналы и дома открылись ей изумрудной Семирамидой. Яркие зеленые огоньки сверкали на поверхности воды, теперь Мэри могла увидеть, насколько чиста вода: казалось, она может разглядеть даже дно и то, что там, внизу.

В этот момент Мэри вдруг сделалось холодно, ей показалось, что по дну спокойно идет человек. Со своего места она выдела его макушку и широкие плечи. Она побледнела, сорвала с лица очки, протерла глаза… человек под водой шел куда-то, не замечая ее.

— Там, там! — Она показывала на дно.

— Утопленник с камнем на ногах, — нашла собственное объяснение Клэр, не видевшая никого.

— Но он шел! — настаивала на своем Мэри.

— В воде все колышется, — обнял ее за плечи Перси. — Но нам лучше не задерживаться здесь, не хотел бы я сейчас встречаться с полицией и тратить время для дачи показаний в участке.

Мэри снова надела очки, справа от нее на воде обозначилась тень стоящих плотной стеной домов и колоннад, за которыми теперь пряталось солнце, чтобы снова обрушиваться на канал в просветах между домами. Она вздохнула, ощущая кожей ласковый теплый ветер, запах воды и гниющих водорослей.

Мэри снова посмотрела в воду и снова увидела человека на дне, но на этот раз и он заметил проплывающую над ним гондолу и помахал рукой. Этого было достаточно, для того чтобы Мэри узнала созданное ею чудовище.

Закрыв лицо руками, она больше не смотрела в воду, ожидая, что в любой момент монстр атакует и либо перевернет гондолу, либо утащит кого-нибудь за борт. Но ничего не происходило. Гондола тихо причалила к пирсу и сошедший на берег первым гондольер привязал свое суденышко к торчащему тут же столбику.

Перси приготовил еще один сюрприз — обед в старой итальянской остерии это был низенький, увитый диким виноградом дом, с вынесенными во двор столами и простыми деревянными скамьями. Над столами простирался тент от дождя. Молодой человек с засученными до локтей рукавами в старом фартуке поставил перед ними вазочку с черствым хлебом, тарелку с сухим соленым сыром и терпкое холодное вино в глиняном кувшине.

Мэри была неголодна, она вообще утратила аппетит и забыла бы, что нужно перекусить, если бы ей об этом не напомнили. Тем не менее угощение оказалось кстати, сознание немного прояснилось, и она вдруг поймала себя на том, что, пожалуй, слишком поспешно принялась за угощение. Оказывается, чувство насыщения хотя бы немного подавляет печаль, по крайней мере, после обеда она уже могла продолжить прогулку и, вернувшись, домой легла и сразу уснула.

Смерть маленькой Клэр не просто поразила Мэри. На какое-то время она словно окаменела. Нет, она не обвиняла мужа, что тот велел им мчаться в Венецию, не винила сестру, которая могла бы отговорить его от подобных решений или хотя бы сделать приписку в письме Перси, как они обычно и поступали. Могла бы написать, что его состояние неопасно и сестра может не беспокоиться зря. Мэри винила себя за то, что не дала дочке возможности вылечиться, а потащила ее, больную, но еще больше, она теперь ощущала свою вину за то, что позволила своему сну реализоваться. Монстр из сна, который вполне мог остаться лишь дурным воспоминанием, обыкновенным кошмаром, был воплощен ею в романе и теперь, куда бы ни направлялась, она ощущала на себе его напряженный взгляд, его молчаливое присутствие, ожидая когда порожденное ею чудовище нанесет следующий удар.