Ох и трудная это забота - из берлоги тянуть бегемота. Книга 1 - [3]

Зверев заикнулся об эксперименте, проведенном в стенах института, но Борис с Мишениным эту версию единодушно отмели. Масштабных экспериментов в Дубне не ставили уже дано, тем более экспериментов со временем — до такого их мир еще не дошел. В тоже время нельзя было исключать случайного взаимодействия некоторого заурядного эксперимента в две тысячи четвертом и опыта по исследованию времени в далеком будущем. Косвенно на это указывало место происшествия.

Мишенин пару раз невнятно высказывался относительно вмешательства некоего Творца, но отстаивать эту мысль не стал. Что-то его остановило, зато предложил логичную гипотезу о невозможности переноса материальных объектов из вселенной во вселенную, как, впрочем, и в прошлое.

— Эт как это невозможно, растолкуй, — наехал на математика Зверев.

— Дмитрий Павлович, ответьте мне, пожалуйста, на вопрос: изменит ли все ныне сущее появление в нашей вселенной одного нового атома?

Переняв манеру академического ведения споров, бывший морпех вынужден был согласиться.

— А теперь, молодой человек, следите за моей мыслью, — Мишенин горделиво сверкнул очами. — Вы только что согласились, что привнесение в данную вселенную одного единственного атома, приведет к ее изменению, что равнозначно созданию новой вселенной. В таком случае логично предположить, что и энергия, затраченная для внесение этого атома, должна равняться энергии всей вселенной! Подчеркиваю — всей вселенной! В противном случае нарушится принцип противодействия. Так вот, молодой человек, с учетом черной материи такое не под силу даже Всевышнему!

С этим выводом Зверев соглашаться не хотел, но гуманитарно-разбойничий ум морпеха категориями черной материи не оперировал. Надо было или соглашаться, или возражать. В итоге родился ехидный вопрос:

— Ну дык, кто ж его знает, а как же мы тут влияем?

— Принцип неопределенности! — авторитетно отмел все сомнения математик.

На такое Дмитрию Павловичу крыть было нечем. Постепенно споры о том, как они тут оказались, затихли, но вопрос о будущем оставался открытым. Впрочем, об этом размышляли не только переселенцы — этим недугом человечество страдало во все времена. Не случайно в это же самое время о грядущем размышляли и небезызвестный всем Владимир Ульянов, и некто Терьяр Де Шарден, вынашивающий свой труд «Феномен человека». Не миновала сия чаша и наших переселенцев. Правда, о феномене они размышляли не столь активно, но о своем будущем задумались всерьез. Всерьез и весьма различным образом.

Борис с Дмитрием с самого начала решили ни при каких обстоятельствах не ввязываться в политику, а о своем фантастическом появлении в этом мире забыть. Оба понимали — перед ними открылся уникальный шанс создать свое собственное будущее. Перспективы открывались захватывающие. Собственно на этом и сыграл Федотов, подталкивая Дмитрия не афишировать свое происхождение. Их чаяния простирались до создания того, что в их мире называлось транснациональной корпорацией, и отступать они не собирались. Между тем за стенами их убогого жилья не только расцветал серебряный век русской культуры, но и бушевала первая русская революция. Царь-батюшка уже грохнул на Сенатской площади своих сторонников, и Россия уже откликнулась на эту несусветную дурь ненавистью. В служебных кабинетах строились планы по подавлению восстания, а сотрудники третьего отделения сбивались с ног в попытке притушить революционный пожар. Последнее обстоятельство побуждало переселенцев соблюдать предельную осторожность. Справедливости ради надо сказать, что друзья существенно преувеличивали возможности охранки, но это им стало ясно позднее. Поначалу они руководствовались представлениями жителей XXI века. В их мире спецслужбы просеивали телефонные переговоры и обильно оплачивали услуги стукачей, а власть организовывала провокации, куда как эффективнее, нежели в здешнем мире.

С Мишениным было сложнее. Взгляды товарищей он не то чтобы не разделял, но откровенно робел перед грандиозными перспективами. Даже в обычном трепе относительно будущего во всяких мелочах чувствовалась мишенинская неуверенность. Порою Ильич беспричинно просил прекратить разговор о будущих успехах, но товарищам было очевидно — Вова боится сглазить. При всем при том душа математика рвалась сохранить империю. Зачем это было надо вовиной душе, ее хозяин объяснить не мог. Невнятные объяснения по поводу скудности жизни в советское время убедительными не казались. При этом на словах Ильич отдавал себе отчет в нежизнеспособности монархии, но сердцу не прикажешь. Увещевания друзей действовали слабо, а обсуждение порою перерастало в серьезный мужской разговор.

— Уважаемый Владимир Ильич, мне по хрену, о чем тебе мечтается. Но если ты, сучара, кому-то лишнее ляпнешь, я лично выдеру твои размножалки!

Вежливое обращение, сдобренное матерными военно-морскими афоризмами, действовали на Ильича отрезвляюще. Он обижено замолкал, но через недельку — другую начинал заход с другого борта.

Перед покушением на Великого князя Сергея Александровича математик едва не сдал своих единовременников с потрахами, так ему мечталось стать то ли спасателем, то ли Спасителем. Последнее вернее. На счастье Ильич подцепил в ночлежке какую-то заразу и свалился в горячке. Скорее всего, у Ильича была ослабленная форма брюшного тифа (дома, перед поездкой в Уганду, ему вкатили пару прививок). Местное медицинское светило долго перечисляло знакомые симптомы и удивлялось, отчего они не привели к летальному исходу. Друзья тоже удивлялись, но заразу не подцепили.