Огюст Ренуар - [86]
Иногда Габриэль и Булочница сговаривались подшутить над хозяином. Одна из них вдруг спрашивала: «Нет ли у вас двадцати франков, патрон?» Не прекращая писать, он отвечал: «Поищите во внутреннем кармане». Он всегда имел при себе деньги — «на всякий случай». Никаких твердых представлений о накоплениях у него не существовало. Мне кажется, что он не доверял банкам и считал не лишним иметь при себе достаточно на «первое время». Что препятствовало директору Французского банка или Чейз Манхеттан смыться в Бельгию со всей наличностью?.. Спустя минуту Габриэль протягивала Ренуару обратно его двадцатифранковик. «Вот ваши деньги, патрон!» «Какие деньги?» — удивлялся он. Габриэль заключала: «Его можно было обобрать дочиста, он бы и не заметил». Этот резерв Ренуара достигал иногда нескольких тысяч франков по тому курсу и служил для помощи в экстренных случаях. Ренуар говорил: «В Париже море нищеты. Теперь, когда у меня есть деньга, я не имею права быть эгоистом». Габриэль угадывала просителей «по звонку». Набросив капот, она шла отпирать дверь. На пороге стояла женщина в трауре, молоденькая девушка или мать с маленькими детьми. Габриэль ждала в кухоньке при мастерской, пока патрон ее позовет. Кивком головы он указывал ей на внутренний карман. Она вынимала оттуда банкнот, второй, третий, по жесту Ренуара угадывая, когда достаточно. Просительница рассыпалась в благодарностях и уходила в слезах от радости. Однако дороже всего обходилась Ренуару не благотворительность. Бесцеремонные друзья не раз обкрадывали его.
В семилетием возрасте мне пришлось присутствовать при развязке такой «ошибки». Мой отец ни за что не стал бы употреблять слово «воровство» из страха, как бы человек не решил, что его бесповоротно причислили к разряду воров. Друг, о котором идет речь, жил в нескольких шагах от мастерской. Уезжая на юг, отец оставил ему ключ и просил заглядывать время от времени, «чтобы завернуть подтекающий кран и проверить газ». Когда мы вернулись в Париж, этот человек с женой поспешно выехали, не повидавшись с нами. Передать ключ отцу они поручили Стейнлену, который не обратил внимания на их отъезд. Рядом с кухонькой был чулан, полный картин, многие из которых оставались незаконченными. Там же Габриэль вешала платья, в которых позировала ежедневно. Остальные костюмы были сложены в большом крестьянском комоде XVIII века. В настоящее время он находится у меня. Раздеваясь в чулане, Габриэль вдруг обратила внимание, на то, что не хватает около пятидесяти полотен. Ренуара особенно тревожило, как бы какой-нибудь фальсификатор не стал дописывать незаконченные картины. Он вызвал недостойного друга, и тот, напуганный угрозой судебного преследования, поспешил явиться. Мы с Габриэль позировали. Отец отослал нас домой и остался наедине с этим господином, которого я хорошо знал; но я не посмел с ним поздороваться, пораженный его искаженным, залитым слезами лицом. Он не мог выговорить ни слова. Габриэль увела меня и рассказала обо всем матери, которую вся эта история, видимо, озаботила. У нас иногда говорили про любовницу этого человека, способную натолкнуть его на безрассудные поступки. Через час мать отослала нас в мастерскую. Сама она из чувства такта туда не пошла. Сцена перенеслась на улицу. Посетитель на коленях хватал руки Ренуара, чтобы их поцеловать, а он не знал куда деваться. Меня удивило, что прохожие, не останавливаясь, идут мимо, и я вспомнил высказанную незадолго до этого отцом мысль: «В Париже ты одинок. Тебя могут зарезать в толпе, никто не обернется!» Наконец этот человек поднялся и бегом скрылся, а мы пошли завтракать. Подали бараньи котлеты с картофельным пюре. Ренуар объяснял матери: «Сколько я ему ни твердил: раз вы картины продали, а ни у вас, ни у меня нет денег, чтобы их выкупить, нечего о них толковать! И ради бога — никаких сцен! Но остановить его не мог: слезы, заверения!» Казалось, он больше досадует на эту слезливую демонстрацию, чем на потерю картин. Мать сказала: «Не надо никому рассказывать. Ужасно, если об этом узнает его тесть». Этот тесть был следователем в провинции. Прежде чем вернуться в мастерскую, Ренуар попросил мать пойти в банк: он отдал этому вору все деньги, которые при нем были. «Я уверен, что у него не осталось ни одного су, даже чтобы купить хлеба!»
Иногда Ренуар останавливал Габриэль, растапливающую утром большую чугунную печь в мастерской: «Для чего вы берете газету?» — «Растопить печь». — «Я ее еще не прочитал». — «Вы никогда не читаете газет». — «Лучше откройте эту папку!» Там лежали акварели. «Глупо их хранить. Торговец, разумеется, все это продал бы». — «Они мне кажутся очень красивыми», — пробовала возразить Габриэль. Ей приходилось подчиниться, и все содержимое папки переходило в печку, за исключением одной или двух акварелей, которые Габриэль удавалось спрятать под соседний диван, пока он отворачивался. «Он не очень-то доверял: возьмет и обернется вдруг — хитрец был!» Эти сожжения не были продиктованы отчаянием. Никаких mea culpa>[174] или раскаяний в духе Достоевского в таком уничтожении не было. Ренуар попросту был уверен, что эскизы живописца никого не касаются, кроме него. «Это все равно, как показывать пьесу до окончания репетиций. Да и бумага нужна, чтобы разжечь огонь!» У меня сохранилось несколько спасенных Габриэль акварелей. Она также сберегла кое-какие наброски маслом. Сейчас многие ценители считают, что эти крохи занимают важное место в творчестве Ренуара. Они служат прямым отражением его размышлений, исканий, его личности. Курьезнее всего, что именно так думал Ренуар о своих любимых живописцах. Однажды они работали с Сезанном в окрестностях Экса, как вдруг тому понадобилось поспешно уединиться. Он пошел за камень, держа в руке только что законченную акварель. Ренуар вырвал набросок у него из рук и вернул, лишь заручившись обещанием, что ее не используют. Сезанн сдался, но добавил: «Воллару я ее не покажу, тот способен найти на нее покупателя!»
