Огонёк в чужом окне - [26]

Выходит так: если ты добровольно сдался в плен, то сиди и не скули. Я и не скулил. Поскуливал...

Теща вспомнила о том, что неплохо бы нам с Пепором выпить по стакану чая, когда мы уже подошли к двери.

— Не до этого нам сейчас! — ответил за меня Пепор.

— Тогда, Витя, может, с собой что возьмешь? — настаивала теща: она пыталась что-то втолкнуть мне в карман.

— Вы думаете, ему будет там когда жевать? — сказал Пепор, отводя ее руку. — Не беспокойтесь, не отощает ваш зятек, Приятных вам свовидений! А мы смываемся...

Когда мы прибыли на участок, все наши были уже там. Бригаде дали лопаты: «Копайте!»

Рыли по очереди. Вручную копать тяжело, а экскаватором нельзя: над коллектором проходят трубы и кабель. Там такие сложные переплетения, сплошные связи — это кровеносные сосуды в теле нашего города, источник жизни: свет, вода, газ. А Клавочка считает: все, что делаю я,— пустяки.

Мы углублялись, и выбрасывать землю наверх становилось все тяжелей. Приходилось высоко поднимать лопату, а она с землей как пудовая гиря: размахнешься, вскинешь, и мало того, что плечи болят, так половина земли тебе на голову высыплется и за шиворот попадет — ощущение не из приятных. Но раз надо — значит, надо.

Я даже рад, что меня выззали из дому. Честно признаться, только с бабушкой мне и хорошо.

Рядом засмеялся Пепор.

— Ты чего? — вскинулся я: возможно, я стал заговариваться и сказал вслух что думал?

— Да вот, вспомнил... Какая разница между происшествием и сенсацией. Не знаешь? Так вот слушай: происшествие — это когда собака укусит человека. Сенсация — человек укусил собаку.

Родионыч одернул:

— Нашел время, когда зубоскалить!

Пепор выставил зубы, будто показывал их врачу, и сказал:

— Виноват, исправлюсь...

Мы не сразу поняли, отчего вдруг поднялся веселый гомон. Оказывается, одного из рабочих участка оторвали от свадебного стола, над ним посмеивались, он весело отшучивался:

— Ничего, это полезно для жизни. Пускай жена с первого дня поймет, что я нужен не только ей!

Я тоже был вот таким. Счастливым...

Был? Разве все это уже в прошлом? Может ли отстояться и снова стать пресной пересоленная вода?

А что, если у всех так? Притерпелись, перебунтовали и смирились: такова жизнь. Вдруг это правда? Страшный суд...

Скоро мы узнали причину неисправности: когда засыпали траншею, нарушили стык соединения труб, засыпали бульдозером, бухнули глыбу грунта — и пожалуйста...

Пепор сковырнул землю с моей лопаты и сказал:

— Есть к тебе, Вик, серьезный вопрос. Вон, видишь, на камне птички сидят — воробей и вертихвостка. Которая из них воробей?

На камне ничего не было, но я принял игру:

— Воробей вон тот, что рядом с вертихвосткой.

Пепор засмеялся:

— Счастливый ты человек! Все-то ты знаешь, все-то ты умеешь, рационализатором стал, скоро к тебе только на козе подъезжать можно будет. В газету попал!

— Петр, как ты считаешь: если б я переселился в общежитие, на свою койку, не помешал бы вам с Родионом?

Мой друг ответил не скоро.

— Плохи, брат, дела?

— Да уж хуже некуда...

Глава шестая ПОЛНЫЙ ВПЕРЕД!

Петя Портянкин позвонил мне как раз в то время, когда мы сели завтракать и теща произносила свой ежедневный наказ перед едой, это у нее вроде заклинания:

— Ешьте вволю, досыта! И чтоб потом мне в холодильнике не шарить! Не люблю этого...

Мы с бабушкой переглянулись: у нас была договоренность не обращать внимания на эти призывы — в одно ухо впускать, в другое выпускать. А душу мы с ней отводили на кухне. Я рассказывал о своем детстве, о Снегурочке, опуская, разумеется, пощечину, о своем желании поступить в техникум — институт мне пока что не потянуть: в голове все выдул гуляй-ветер; и что пора мне, наконец, всерьез взяться за Клавочку, пробиться, так сказать, сквозь толщу ее непонимания жизни, оторвать от мещанства.

Соглашаясь со мной, бабушка сочувственно кивала, потом она рассказывала о своей молодости, о муже: «Красивый он был, чубатый!»

— Он из ненашего села, увидел меня в церкви и привязался. Как репей пристал. Вскорости сватов прислал. Я у чужих людей жила, люди, правда, хорошие были... Отдали меня. Сыграли свадьбу, отвели нас в покои для молодых, одних оставили, и тут мой суженый хлоп о землю и давай выкручиваться, выламываться — било его. Падучая. Не сказали мне об этом, не предупредили... Не знаю, как у меня хватило тогда ума не закричать, не выскочить из комнаты. Сколько ж мне годков тогда было? Шестнадцать, семнадцатый... Отпустило мужа, он в слезы. Винился. Боялся, что уйду. Никуда я не ушла. Человеком он оказался хорошим, добрым... Дом-то этот мне от него остался... Другие попрекали жен за бедность, за сиротство неустроенное, а мой... жалел, плохого слова от него никогда не слышала. И водку он не жаловал, только по праздникам когда, и в меру... Сдуру я продала свой угол, Витя... Ошибку сделала, сынок...

Я чувствовал себя не только бессильным, но и виноватым.

— Мешаю тут всем,— тихо говорила бабушка, поминутно оглядываясь на дверь. Что-то она стала вздрагивать от стука, от громкого голоса, от звонка, в деревне такого за ней не замечал.— И что делать, не знаю. Некуда мне уйти... Хоть бы по дому какую работу позволяли делать, а то ведь ни к чему прикоснуться нельзя. А как можно ничего не делать? Я ж пока живая! Деваться некуда... Хоть бы поплакать могла, а то ведь и слез не стало, сердце горит, а глаза сухие. Только с тобой и поговоришь... Спасибо тебе, сынок... Отблагодарить только мне нечем...