Огонек - [4]
— На Украине.
— Где именно?
— Не знаю.
— Вот как! Вы что же, совсем не помните своих родителей?
Моя голова клонится на грудь. Снова перед глазами живая людская цепь, взрывы. «Зачем он меня об этом спрашивает, ведь все знают, что сирота». Чувствую, как тело охватывает мелкая дрожь. А генерал все ждет моего ответа. Я поднимаю голову: командир дивизии стоит суровый, тяжело задумавшийся. Но он тотчас же поворачивается к Копытову и снова просит его отпустить меня и позвать Буянова.
За курение в неположенном месте я получаю наряд вне очереди. Целый день чищу картошку, мою посуду в солдатской столовой. К вечеру едва не валюсь с ног от усталости. Наконец, приходит смена, и я выхожу из столовой.
До казармы, в роту можно пройти через скверик, сделав крюк. Хочется отдохнуть, подышать свежим воздухом, и я неторопливо бреду по аллее. Впереди замечаю девушку. Она, видимо, тоже не торопится, идет медленно. Вот уже отчетливо вижу ее загорелую шею; уши маленькие, аккуратненькие, а мочки, вроде, просвечивают на закатном солнце. Дышит на ветру легкая прядь волос. Девушка оглядывается. Теперь я узнаю ее. Несколько раз уже встречал, она, должно быть, живет в военном городке. Киваю ей, как старой знакомой. Она приветливо улыбается. Молча идем рядом. Потом девушка садится на скамейку.
— Люблю это место, — она глубоко вздыхает. — А что вы стоите? Садитесь.
— Не могу, надо в роту идти…
Но она как будто не слышит меня, продолжает:
— Я здесь на каникулах, к отцу приехала.
Заинтересованный, я присаживаюсь рядом.
Она рассказывает про пищевой институт, экзамены, про какого-то Павла Ивановича; который каждую лекцию начинает словами: «Владыка сего мира! Это кто? Его величество труд!» Оказалось, что девушка увлекается живописью, но отец не признает ее увлечения.
— А вы художник? — неожиданно спрашивает она. — Я однажды слышала, как вас окликнули солдаты. И у майора спрашивала. Он подтвердил, что вы порядочный художник. — Ее глаза широко открыты, в центре зрачков звездочки — живые, мигающие.
Я почти не слушаю ее. «Художник, художник», — меня обжигает это слово. Надо, наверное, идти.
— Как вас зовут? — спрашиваю девушку.
— Алла.
Возвращаюсь в казарму с опозданием. У входа встречает майор Копытов:
— Где были?
Что я могу ответить? Еще чувствую запах духов и весь я там, в сквере, рядом с Аллой.
— Гулял, — коротко отвечаю Копытову.
— Кто отпустил?
— Никто, сам пошел…
— Будете строго наказаны, товарищ Грач.
К гауптвахте надо идти через весь гарнизон. Меня сопровождает Буянов.
— Тебя когда-нибудь били, Грач? — спрашивает он.
— Нет.
— Меня тоже не били. А вот отца моего однажды очень крепко побили, без ног домой воротился. Я еще маленький был. Спрашиваю его: «Где ноги-то потерял?» Он сгреб меня в охапку, прижал к груди и говорит: «Фашист отшиб». «Чего же ты ему поддался?» А у отца слезы на глазах: «Не знаю. Из винтовки я стрелял хорошо, да в бою ее раздробило. Пулеметчики, которые рядом вели огонь, погибли. Я подполз к пулемету, туда-сюда, ничего не могу сделать, не стреляет пулемет, хоть пропади. А он, фашист, прет и прет. Граната около меня разорвалась, по ногам ударило. Наши гитлеровцев вскоре назад отбросили. В госпитале врачи ноги-то и подравняли, вот какие они теперь коротышки».
— Себя он винил, — продолжает Буянов. — Командир не раз говорил ему: изучай оружие, из пулемета тоже надо уметь стрелять. Батька мой не слушал, думал, хорошо винтовкой владеет — и ладно. А с войной шутить нельзя. Понял, Грач?
— Если бы ты знал, какая она красивая, — тихо говорю я, не глядя на Буянова.
— Красивая! А служба, дисциплина? Разве о таких вещах можно забывать?
Начальник гауптвахты велит снять с меня ремень, осмотреть, нет ли с собой неположенных вещей.
В помещении тишина невероятная. Где-то в углу надрывается сверчок. До чего же противно свистит, подлец! Я только что возвратился с работы. Дивизия готовится к своей годовщине, и все приводится в образцовый порядок, даже гауптвахта. Вот я и мыл полы в караульном помещении.
Через решетку окошка виден почти весь городок. Вот в сопровождении дежурного идет генерал. Обходит гарнизон. Неужели и сюда зайдет?
По-прежнему сверлит тишину сверчок. Потом слышу движение за стенкой. Так и есть — генерал все-таки зашел на гауптвахту. Вот он уже в дверях. Я вытягиваюсь. Генерал осматривает помещение, останавливает взгляд на мне. Кажется, узнал. Нахмурился, спрашивает:
— А как вы сюда попали?
Молчу.
Генерал кивает сопровождающему его дежурному:
— Можете быть свободны.
Дежурный уходит. Мы стоим друг против друга.
— Ну-с, рассказывайте…
Я рассказываю. Ничего не скрываю. Генерал слушает внимательно. Когда я умолкаю, спрашивает:
— А вы сами-то, как оцениваете свой проступок?
Честно признаюсь:
— Не знаю, товарищ генерал!
Он молча вышагивает от стены к стене. Я недоумеваю: как может генерал интересоваться делами рядового солдата, вникать во все мелочи?
— Командир роты майор Копытов докладывал мне, что вы, будто, обижены, ожесточены. Скажите откровенно, почему?
Сквозь решетку пробивается луч заходящего солнца. Он падает прямо на стол. В камере светлеет. Генерал ждет. Не хочу скрывать от него ничего.
