Огонь юного сердца - [3]

—Может, сам скажешь, как ты сюда попал? Откуда такой герой, а?

Насупившись, я шмыгнул носом и продолжал молчать.

Э, брат, это никуда не годится. Как зовут тебя?

Петька. Петро Вишняк.

А в эшелоне как оказался?

А так, залез в ящик.

А зачем было залезать?

Как — зачем? Потому что не брали.

Куда не брали?

На фронт!

—А-а, так вон оно что — воевать, значит, собрался? Я кивнул головой.

Бойцы опять захохотали. Да и как им было не смеяться! Грязный, нестриженый, в коротких потрепанных штанишках и давно не стиранной рубашке с масляными пятнами, стоял я, словно мокрая курица, стыдливо опустив глаза. Очень некстати были на мне пионерский галстук, патронташ, который я нашел возле разбитых вагонов, и большая красноармейская пилотка со звездой. А главное — я же маленького роста. Какой из меня боец, если винтовка больше меня!..

—А родители твои где? Сбежал? — строго спросил комиссар.

—Нет у меня никого... Разбомбило...—И я пустил слезу. Смех словно по команде оборвался. Строгими стали красноармейцы. Заметив это, я заплакал еще сильнее, пытаясь слезами разжалобить бойцов. «Только бы попасть на фронт,— думал я,— там плакать не буду»,

Несколько секунд тянулось молчание. Комиссар тяжело вздохнул, присел на ящик, закурил. Потом обнял меня, погладил рукой мои взлохмаченные русые волосы. Я перестал плакать, полагая, что все сбылось — меня берут на фронт. Я был очень голоден. Какой-то боец подал котелок с кашей.

Пока я ел, комиссар Левашов советовался с бойцами, как поступить со мной.

Несколько человек почти в один голос ответило:

На фронт мал еще!

Учиться надобно.

Сдать в детдом.

—Ничего не поделаешь. Нужно высадить мальчика. Горько было у меня на душе: доехал почти до самого фронта, а «понюхать пороху» так и не удалось.

НЕОЖИДАННЫЙ СЛУЧАЙ

На второй день, оказавшись в степи, я увидел огромное облако пыли и услышал оглушительный гул моторов. Это были фашистские танки, которые, по-видимому прорвав фронт, спешно заходили нашим войскам в тыл. Я свернул с дороги и залег в кукурузе.

Гитлеровцы двигались беспрерывно. Немного осмелев, я осторожно пополз кукурузой подальше от дороги»

В полдень очутился в небольшом полусожженном селе. Зайдя в одну из крайних хат, я попросил напиться. Хозяйка, молодая румяная женщина, испуганно глянула на меня и, не сказав ни слова, вытолкала внезапно в сени,

—Фашисты! — с тревогой прошептала она и стала срывать с меня пионерский галстук и звездочку с моей красноармейской пилотки.

—Матка, вассер! — послышалось из комнаты. Я ухватился за рукав хозяйки.

—Теперь не бойся, пойдем! — подбодрила она и повела меня в хату.

Из-за двери доносились незнакомая речь, песни, смех, свист, игра на аккордеоне, топот кованых сапог. Даже в кухне, где мы были с хозяйкой, стоял невыносимый смрад, смесь серы.

спирта, одеколона, пота. Самих фашистов я не видел, но и без того на душе тошно.

Поблагодарив хозяйку, я собрался идти, но в это время открылась дверь и в кухню вошел высокий рыжий офицер. У него были большие, словно у быка, мутные глаза. Спереди, возле пояса, почему-то слева, не так, как у нас, рукояткой наперед, висел огромный пистолет. На груди был орел со свастикой в лапах, а на рукаве поблескивала эмблема смерти — череп и кости. Такая же эмблема была и на высокой, непривычной для нашего глаза фуражке.

«Так вот вы какие, фашисты!» — со страхом подумал я.

Офицер криво усмехнулся и что-то забормотал. Потом, приблизившись, положил мне на плечо свою тяжелую волосатую руку. Я еще больше задрожал и шарахнулся в сторону от него. Гитлеровец вскипел.

—Большевик! Пионер! — заорал он и, выхватив из кобуры пистолет, направил на меня.

Очень плохо бы все это кончилось, если бы не вмешалась хозяйка. Она начала уговаривать пьяного фашиста и, указав на меня пальцем, повертела им у своего виска. Немец усмехнулся, покачал головой, мол, понимаю: он слабоумный, больной — и спрятал пистолет.

Минут десять фашист сидел неподвижно. Курил сигару, с интересом рассматривал меня. Иногда его мутный взгляд останавливался на хозяйке, и лицо кривилось в усмешке.

Переборов страх, я тоже не без интереса смотрел на немца. Все было новым, удивительным, даже сапоги не такие, как у нас,— желтые, подкованные, с длинными узкими голенищами и высокими каблуками.

Докурив сигару, офицер вдруг ни с того ни с сего начал приставать к хозяйке. Он безжалостно заламывал ей назад руки, наглел. Женщина кричала, просила о помощи. Но никто даже не выглянул из комнаты. Там еще громче стали насвистывать и притопывать ногами.

Я растерянно стоял в углу, не зная, что делать. В груди клокотала ярость, кулаки сжимались, хотелось наброситься на врага, но сдерживал огромный пистолет, висевший у него на поясе. Я боялся, что волосатая рука выхватит оружие раньше, чем я смогу что-нибудь сделать.

—Сынок, сынок,—жалобно просила женщина,— бей его! Бей его! Помоги, помоги!.. А-а-а-а!

Высвободив на миг правую руку, хозяйка что-то искала

за спиной офицера. Я понял — она ищет чем защититься. «Что ей подать? Что ей подать?» В одно мгновение, не помня себя, я подскочил к столу и подал ей нож. Женщина ударила немца... Он упал... Не сговариваясь, мы бросились в огород и попали в коноплю. Едва переведя дыхание, побежали в степь за село.