Огонь в темной ночи - [50]

— А музыка не могла побеспокоить То? Ведь наверху слышна каждая нота, эти уж мне певцы!

— Не говорите глупостей, мама! — одернул мать из своего угла Луис Мануэл, не в силах сдержаться, потому что воспринял ее слова как личное оскорбление. Он поднялся с дивана, вышел на середину комнаты и сказал: — Вы что, онемели? Или кто-нибудь умер? Хоть бы ты, Зе Мария, бросил камень в это сборище постных святош! Расскажи-ка нам лучше забавную историю.

Дона Марта была потрясена такой вызывающей черствостью сына, но не рискнула его пристыдить.

— Забавную историю… — задумчиво повторил Зе Мария. — Наверное, самым смешным будет тот, где главное действущее лицо — я?

Жулио нахмурился, угадывая, что за этим последует, а Сеабра, в голосе которого заранее слышался смех, предложил:

— Расскажи, как ты провалился в прошлом году на экзаменах.

Зе Мария чуть не поперхнулся от этих слов. Ему хотелось отхлестать по щекам этого болвана. Но раз уж все желали над кем-нибудь посмеяться, он согласен разыграть перед ними шута, а потом скажет им, что это его плата за пирожные и за чай.

— О, это незабываемый случай! В прошлом году я провалился на экзаменах, как упомянул здесь наш романист. — Зе Мария умолк и выбрал еще одно пирожное, нарочито подчеркивая паузу и жадность, с какой он откусил первый кусок. — Но разве признаешься в своем провале родным, если для них мое учение в университете все равно что кусок хлеба для голодного? Простите! Я очень неудачно начал свой анекдот. Лучше попробовать снова. А тебе, романист, не случается возвращаться не раз и не два к началу страницы?

— Мне кажется, что твоя история — не совсем то, что могло бы всех нас развлечь, — вмешался Жулио, стремясь предотвратить намеренное самоистязание Зе Марии.

— Ты ошибаешься. Луис Мануэл и Сеабра отлично знают, чего хотят. Разве неправда, что вы желаете повеселиться? — И прежде чем кто-либо успел открыть рот, он продолжил: — Надо было привезти домой какое-нибудь доказательство, опровергающее мой провал. И меня вдруг осенило: привезу-ка я их значок четверокурсников. Когда меня стали расспрашивать об университете, я забросил удочку: «Вот посмотрите, отец, на эту ленточку». — «А что это такое, сынок?» — «Такую ленточку преподаватели вручают тому, кто переходит на четвертый курс».

Дона Марта, забыв о своих обидах, визгливо расхохоталась, так что слезы выступили у нее на глазах. Сеньор Алсибиадес, снова присоединившийся к гостям, тоже смеялся. Охваченная любопытством Эдуарда пыталась разгадать, к чему клонит Зе Мария.

— Но это еще не все. — Дона Марта, воодушевившись, протянула ему рюмку коньяку. — Это еще не все. Моего брата послали в поселок, чтобы он проверил достоверность рассказа. Студенты, которых он там встретил, меня не подвели. Они все подтвердили. И вот брат, вернувшись домой, выпустил в саду ракету и крикнул отцу, сортировавшему под навесом зерно для посева: «Теперь я не сомневаюсь, что парень без пяти минут нотариус. Лента настоящая». И вот таким образом наивные люди трудятся в поте лица, выбиваясь из сил, чтобы в семье появился нотариус.

— Вы не находите, что было бы лучше хранить про себя эти красочные воспоминания? — не сдержалась Эдуарда.

Зе Мария подошел к стулу, где сидела девушка, и, окинув ее дерзким взглядом, спросил:

— Вас унижает общение с людьми, у которых нет увенчанных дворянскими гербами воспоминаний?

Эдуарда закусила губу. Ах, как ей хотелось закатить ему пощечину! Не из-за этих обидных слов. Не потому, что ей было стыдно. А потому, что он безжалостно разрушил все ее страстное желание контакта с людьми, ее стремление к свободе.

XV

Зе Мария, Дина и Жулио вышли первыми. Жулио сразу же распрощался. Ему хотелось побродить одному по улице, чтобы разобраться в неясных впечатлениях этого дня.

Зе Мария ласково взял Дину за руку. Детская хрупкость подружки была для него в этот миг поддержкой.

— Ну как? — спросил он.

— Они мне ужасно надоели…

За Мария немедленно выпустил Динину руку. Подумать только, у нее ничего не нашлось сказать о сегодняшнем вечере у Луиса Мануэла, кроме этой глупой фразы! Раздосадованный, он отошел от нее. Не понимая, чем вызвана внезапная перемена в настроении возлюбленного, Дина схватила его локоть обеими руками и спросила:

— Что с тобой, Зе Мария? Ты думаешь об этой напыщенной кукле?

— О какой кукле, дурочка?

— Я прекрасно видела, как ты на нее смотрел. Весь вечер пожирал глазами ее ноги. Ни стыда у тебя, ни совести!

— Так ты имеешь в виду Эдуарду? Она единственная, кто произвел на тебя впечатление?

— И ты еще спрашиваешь?

И Дина придала своему наивному личику сердитое выражение.

Стоило ли объяснять это наивной девочке, что вечеринка у Луиса Мануэла была для него пыткой? Нет, она все равно ничего бы не поняла. Дина так зависела от чужого мнения (вернее, была такой наивной, уточнил про себя Зе Мария), что всегда предоставляла другим разбираться, что скрывалось за внешней стороной событий. У нее самой от всех этих долгих часов в памяти остались только чай, мебель, непонятный и «надоедливый» разговор, не имеющий к ней отношения, и ноги Эдуарды. Это бессознательное парение над вещами вызвало в нем бешеное возмущение. Ему казалось просто необъяснимым, что Дина, которая вошла в его жизнь, оставалась равнодушной к его интересам. Если он страдал, если он подвергал себя наказанию, Дина обязана была ему сочувствовать и тоже терзаться.