Огонь повсюду - [3]

Я почувствовал ее боль как свою и, не раздумывая, выбросил вперед правую руку в отработанном (когда успел заучить?) жесте — плечо на одной линии с предплечьем, ладонь вскинута, пальцы расставлены и скрючены, как когти. Я на расстоянии вцепился в двойника — в мозг, в сердце, в душу; двойник отпрянул. Извиваясь, он взмахивал руками, пытаясь освободиться, но тщетно — я держал его цепко, вложив в свое движение всю ненависть, толчками подступавшую изнутри, и всю волю, на которую был способен; я овладел двойником, как марионеткой, словно не было пространства, разделявшего нас, — и замерший на скамье старик хрипло завопил, вскинулся, судорожно повел глазами по взволнованным рядам, нашел меня — но я сжал холодную жизнь двойника в кулаке, стиснул покрепче. Старик обмяк, не в силах сложить руку в отражающий жест; его ноги вытянулись, глаза косили врозь, с губ потекла слюна — а девушка на помосте справилась с удушьем, подруги подхватили ее и свели по ступеням наземь. Теперь внимание смятенных зрителей соединилось на нас — на мне, вытянувшем перед собой сжатую руку, и на старике, корчившемся со стоном в первом ряду.

— Колдуны! — раздался крик среди недоуменного гомона. Зрители, и не думавшие прийти на помощь рыжей девчонке, вскочили как один, но старику досталось всего несколько ударов — он был слишком жалок, чтобы принять на себя всю их ненависть, — а вот на меня накинулись всерьез. Я успел движением пальцев сломать его душу, как вафлю, прежде чем перейти к обороне; несколько щадящих жестов расчистили мне путь к заднику трибуны — я спрыгнул и побежал, заметив краем глаза, что и Клен не бездействует — валит самых рьяных, прыгнувших вслед за мной.

Он нагнал меня в овраге, на узкой дороге между заросшим склоном и высокими заборами; убедившись, что нас никто не преследует, я, тяжело дыша, перешел на шаг. Идущий рядом Клен положил руку мне на плечо:

— Отлично, парень! Начало вспомнилось — полдела уже сделано.

— А ты… как оказался тут?

— Заклинание прочитано при мне — значит, и я в него вошел. — Похоже, для Клена в этом не было ничего загадочного.

— Здесь все как настоящее, — поежился я, запахивая куртку. — Они могли убить меня?

— Вполне, — серьезно кивнул Клен, — потому что наш сон — не воспоминание, а часть жизни. А ты, оказывается, был умелым колдуном, парень! Знаешь, кого сломал? Самого Пьяницу! Чертов выродок сгубил душ тридцать и так мастерски таился, что мы отчаялись его выследить. На том представлении никого из наших не было, мы в догадках терялись — кто это сделал? Теперь я знаю — ты.

— Не понимаю, как у меня получилось, — словно жалуясь, сказал я. — Точно само собой…

— И понимать нечего, — Клен отмахнулся, — к тебе вернулось искусство.

— Но… ты веришь, что поджог устроил не я?

— Не знаю. — Остановившись, Клен заставил остановиться и меня; мы оказались лицом к лицу. — Пока ясно одно: ты показал свою силу рядом с тем местом, которое потом стало пепелищем. Я знаю день, когда сдох Пьяница; между ним и пожаром — чуть меньше двух месяцев. За два месяца могло случиться все, что угодно, — даже предательство…

— И я должен доказать обратное?

— Да, именно так. Больше некому.

Некоторое время мы шли вместе, спускаясь по овражной дороге в долину.

— Это здесь?.. — почти уверенный, я окинул глазами простор, затянутый вуалью тумана или…

…или дыма.

— Верно; вспомни мою схему.

Из дымки проступали темные силуэты домов, неровные купы деревьев — как будто отступал потоп, обнажая залитое прежде водой. Клен замедлил шаги:

— Сюда я не могу. Почувствуй этот дым…

Я вдохнул глубже — с опаской, чтобы не втянуть в себя лишнего, — и понял, почему Клен не может войти в эту часть сна. Это была смерть, разлитая в воздухе. Долина была наполнена смертью, как чаша; предупредительная дымка не исчезала — лишь всасывалась в окоченевший грунт, приоткрывая мне — и только мне — остановившуюся картину прошлого.

Наверное, во мне проснулось очень многое из того, чем я владел раньше, иначе я бы не осмелился ступить на землю, где даже время умерло. То, что здесь обитает, не принадлежит больше времени — это как клочья газет без дат или вещи, в темноте кажущиеся не тем, что они есть на самом деле.

Не дать обмануть себя, правильно понять увиденное — вот вторая заповедь дерзкого, входящего в потусторонний мир.

А первая — не бояться. Трус обречен. Заживо переживая смертные муки, он останется живым в царстве мертвых без надежды уйти.

Странно: приближаясь к мостику через ту крохотную речушку, я думал о рыжей девчонке, которую чуть не заел Пьяница, — кто она? Как оказалась в обществе трех белоликих кукол, танцующих любовь без страсти?..

— Без имени, — не спросил, а равнодушно встретил меня бесплотный голос у моста. Я даже не стал искать взглядом говорящего — чутье подсказывало, что у него нет ни лица, ни тела.

— Угольщик, — вырвалось первое, что пришло на ум; похоже, новое имя понравилось здешней силе, и я понял, что вход разрешен.

Речушка делала изгиб выше моста (удивительно — вода не утратила способности течь) и вверх по течению разделяла жилой и сгоревший берега; я шел там, где росли деревья и стояли уютные коттеджи; глаза цветов за решетками оград были сомкнуты в вечном сне — ни ветерка, ни звука, ни движения вокруг. Впрочем, пройдя вдоль строя загородок, я заметил, как кто-то поднялся, разогнувшись от земли, — над аккуратной шеренгой кустов белым шаром проплыла коротко остриженная седая голова в очках, с мясистым загривком; подойдя ближе, я увидел рослого, грузного мужчину в синем комбинезоне, с большими садовыми ножницами в руках. Он строго и недоверчиво оглядывал меня сквозь линзы.