Огонь под пеплом - [4]

«Жестокая повесть», сказал я, как будто можно и в самом деле узнать чью-то историю, кроме своей собственной. Желторотым дураком был я тогда, и навсегда останусь таким (но из какого мерзкого гнезда выпавшим?). И что толкает меня, Валентина Сорга, почти оборванца, полуголодного и совершенно трезвого, повисшего между сном и грезами и лишенного общества, если не считать больших назойливых мух, соперничать с романистами, профессиональными лжецами, у которых ни в одном слове, от первого до последнего, нет и крупицы достоверности. Картинки — вот и все, что я хочу припомнить, прочего в точности не передать, а полумрак располагает скорее созерцать, чем баюкать себя выдумками. К тому же, должен признаться, я пребываю и, несомненно, останусь в полном неведении хода событий, первоначального плана или истоков этой кровавой драмы, застрявшей в моем сознании светящимися осколками витража, поскольку мадемуазель Родогуна, единственная, кому это известно, — самая неразговорчивая, замкнутая и отбивающая охоту любопытствовать из всех женщин, которых я знал в своей бродячей жизни.

В первый раз я увидел Родогуну Ру несколько лет назад. Для полноты картины надо знать, каким сам я был в то время, и тогда встает другой вопрос: каким я стал теперь? Но среди разнородных обломков, составляющих всю обстановку моего соляного склада, не найдешь даже осколка зеркала, как ни ищи, и тем лучше: в нем я увидел бы лишь еще один жалкий завалящий обломок. Что касается внутренней жизни этого малого, то, пока это в моей власти, я позволю ему пребывать лишь в трех состояниях: усталости, опьянения или мечтательности. Довольно об этом. Будем благоразумны, вернемся к прошлому.

Тогда… Что же, я был не таким тощим, как сейчас, волос на голове у меня было больше, усталости во взгляде меньше. Вероятно, я был чистым. Возможно, одежда на мне была та же самая, что прикрывает мое тело сегодня, может, и другая, но почти новая. А главное — я ощущал в себе бесконечный запас сил, и ветер, который теперь больно хлещет меня, тогда нашептывал нырнуть в зеленую воду, подплыть к ямам мурен, броситься в заросли ежевики и ползти под кустами к тихим норам, где она (кто она?) приляжет рядом со мной в выкопанной лисицами пещерке, или забраться на самую высокую скалу и смотреть солнцу прямо в лицо до тех пор, пока меня не ослепит моя кипящая кровь, зажженная первобытным огнем. Что поделать? Это сильнее меня. Как ни стараюсь думать о другом, всегда возвращаюсь к крови. Только она связывает настоящее с прошлым.

В то время я почти каждое утро перебирался на остров с материка, где праздно проводил время среди сосен. Солеварни работали в полную силу, итальянские (по большей части сардинцы) и каталонские рабочие смотрели за солончаками, разбивали корку и убирали обломки, чистили каналы, скребли дно граблями на длинных черенках, разбирали кристаллы на складе. Все эти работы не тревожили стрекоз, которых водилось не меньше, чем сейчас над заброшенными бассейнами. Вот в этот сарай посторонних не пускали. Соль была мне ни к чему (хотя я с восторгом вспоминаю о том, что солевары называли ее по-старинному «моргана»), насекомые — тем более, но дикий остров притягивал меня, в рабочие дни маленькие пляжи были пустынны, и никто не мешал мне купаться голым в прозрачной глубокой воде и сколько угодно греться на солнце, лениво растянувшись на плоском камне или на гальке.

Каталонцы с солеварни были настолько же болтливы и общительны, насколько нелюдимы были сардинцы, так что я подружился со многими из первых, но уважал их меньше, чем вторых. Как-то раз вместе с одним из тех, кто довольно легкомысленно относился к работе, я спустился на берег с северной стороны острова, где бывал не часто (укромные песчаные пляжи и обращенные к открытому морю пещеры располагались на западном берегу), и увидел женщину, вернее, молодую девушку, она мыла в море рыбину; не помню, о чем мы говорили, но помню, что умолк и не слушал своего спутника, стараясь не упустить зрелища, в котором тот ровно ничего не находил и которому, на мой взгляд, случай придал несравненное великолепие. Длинная черная юбка присевшей на камень незнакомки сливалась с его темнотой, у ее блузки был глубокий вырез и очень широкие рукава, засученные до локтей; неподалеку лежала, свернувшись клубочком, выгоревшая шаль с потускневшим золотом. Ее склоненная фигура в наряде, походившем на одежду цыганок или женщин с Балеарских островов или Сардинии, четко вырисовывалась на светлом фоне песка; гладкие, туго заплетенные волосы были свернуты в тяжелый узел, такой же черный, как ее юбка; крупная рыбина, кефаль, прозванная за свою большую голову лобаном, которую голые руки женщины то погружали в воду, то снова вынимали, казалось, играла с ними, но очень белое под голубой спинкой брюшко было распорото от хвоста до жабр, и по рукам женщины струилась кровь.

Когда мы приблизились, она подняла голову и встретила мой взгляд, выпустив рыбу, слабо закачавшуюся в струе воды. Ее лицо показалось мне одним из самых прекрасных, какие мне доводилось видеть даже во сне, и, стоит только захотеть, мне вновь представляется этот вызывающе маленький носик, эти темные, блестящие, с рыжими отсветами глаза, огромные и широко расставленные, эти чуть тяжеловатые лоб, щеки и подбородок с легким налетом бронзы, усеянные крупинками соли, эта кожа, гладкая и матовая, словно поверхность древних статуй, к которым тянет прикоснуться ладонью. Красота Родогуны, несмотря на ее явную молодость, лишена была мягкости; еще и по этой причине ее внешность связывается в моих воспоминаниях с отроческими формами древних изваяний.