Огонь под пеплом - [11]

Мне по вкусу было, что ты боялась, и даже то, что ты плакала, девочка моя, не стану отрицать (отрицать, признавать — слова, которые я был бы рад ни разу в жизни не произнести, считая себя таким же неподсудным, как парящий в небе коршун). Да, мне приятна была твоя беспомощность. Все, что кажется мне покинутым и несчастным, особенно в сумерках, странно и сильно меня притягивает, как привлекали те выброшенные морем обломки, не достигшие земли, лежащие на песке, где им угрожают волны, — прежде я собирал такие вещицы. Но в этом влечении есть и доля нежности, я знаю, что для меня оно неотделимо от любви. Не в этом проявилась бессмысленная злоба, в какой я себя виню.

Истинная моя вина была в том, что я отпустил тебя одну, испуганную, пока гром еще рокотал вдали, больше того — я сам тебя прогнал, не дав тебе времени успокоиться. Как я мог? Что мне стоило утешить тебя, удержать рядом и, если бы мне не привиделась вместо тебя эта облизанная дождем кошка, эта мордочка вымокшей куницы, какая гадость… Безмозглым глупцом, повторяю, я был тогда!

Как только ты ушла, назойливый образ зверюшки (головка с круглыми ушками — тела мое воображение не дорисовало) меня покинул и снова с прекрасного лица из-под темной челки на меня взглянули большие черные глаза той, кого я в безумии своем не удержал. Я метнулся в темноте к окну, распахнул ставни, я кричал и размахивал руками. Но только чужие, незнакомые люди с любопытством смотрели на меня из-за моста, стоя у двери кабака, а звон стаканов и пьяные крики заглушали мой голос. Цепочка людей втягивалась в коленчатый переулок, другая выходила оттуда, должно быть, подальше, за углом, скрылась и ты.

Я вдруг почувствовал себя безмерно несчастным. Я наспех оделся во все черное, и рубашку надел черную, не подумав, что мой вид воскресит в памяти горожан ненавистное прошлое; не повязав галстука, я, словно помешанный, выскочил из дома.

Темнело. Это был бедный квартал. Дрожали огоньки в витринах зеленных лавок по обеим сторонам улиц, до того узких, что в дождь едва можно было протиснуться между домами с открытым зонтиком, как бывает во сне, и два решительно настроенных человека могли бы там преградить путь толпе. На мостовой стояли лужи, медленно сползая в переполненные сточные канавы, и люди пробирались осторожно, но я бежал, не разбирая дороги, забрызгивая грязной водой и свою, и чужую одежду, и слышал, как за моей спиной проклинали врага народа. Мне не было дела до них, я искал мою пропавшую девочку.

Я долго, очень долго бродил по тесным улочкам древнего города, сетью пересекающихся каналов и россыпью островков, на которых он стоит, превращенного в лабиринт. Я поднимался и спускался по лестницам бесчисленных мостов, навсегда запретившим колесу (любой привязанной к нему машине, даже скромной тачке) доступ в город; я оскальзывался на вымытых дождем ступенях. Вдоль и поперек избегав два или три твоих обычных пути, я нигде ни разу не увидел очертаний, запечатленных в моих зрачках, словно волшебная картинка, которую молишь превратиться в женщину и прийти к тебе. Я входил в притоны (их немало в городе, на весь мир известном своими пьяницами) — может быть, ты захотела погубить там тело свое и душу; но, облачившись в мрачные одежды, я вызывал к себе ненависть и отвращение, мне приходилось бежать под градом насмешек и проклятий, и хорошо еще, если брошенный вдогонку стакан не разлетался, ударившись о деревянные ставни у меня над головой.

Вся моя злоба испарилась, и в эти минуты я в бешенстве называл себя грубой скотиной.

В отчаянии (смутно предчувствуя, что ты не вернулась домой), я отправился туда, где ты жила, позвонил в дверь печального дома, в который ты не позволяла приходить. Я долго ждал, и наконец в тесный садик, увитый плющом, вышли две старухи, мать и дочь. Не отпирая, из-за решетки они задавали мне странные вопросы. Они заговаривались, и я заподозрил, что они безумны; потом они меня прогнали, угрожая позвать полицейского.

Я бесцельно блуждал по улицам. Из окна, под которым я проходил, мне на голову выплеснули жбан помоев, и я не успел увернуться от зловонной струи. За мной погнались дети, что-то выкрикивая на непонятном наречии. Я ждал, что меня побьют камнями, но их, должно быть, не оказалось у нападавших.

Потом я вышел к черте города, со всех сторон окруженного морем (водой лагун, если не бескрайним живым простором). Невыразимая усталость навалилась на меня. Я с трудом брел по темной, далекой от центра и потому безлюдной набережной и увидел женщину, Бог весть чего ожидавшую, — она сидела на большом чугунном крюке для швартовки, такие крюки называются кнехтами. Женщина была похожа на тебя, бесценное мое дитя, но не была тобой; она была похожа на тебя на хранящейся у меня фотографии, где ты снялась одетая для бала, в прабабкином платье и шали. Эта женщина была в черном шелковом платье до пят с длинными, причудливо расшитыми рукавами, на голове у нее была большая косынка, какие носили давным-давно. Фонарь, стоявший у ее ног, повернут был так, чтобы как можно лучше освещать ее лицо. И я увидел, что лицом она походит на тебя больше, чем допускает изредка природа, и приблизился к ней.