Огонь под пеплом (Дело 'сибирской бригады') - [4]

Свой анархо-индивидуалистический уклон я в значительной степени объясняю тем, что слишком долго оставался в условиях провинции, где не мог направить избыток сил в нужное русло, - газетная работа ограничивалась все теми же районными, краевыми рамками. Рамки теснили. Отсюда гипертрофия личных ощущений, стремление выпячивать личность на первый план, словом, все то, что в конце концов привело к "романтизации летунства", и вообще противопоставление личности всему остальному. Но все это отчасти.

В целом же я стоял на платформе раскрепощения личности и утверждения права сильнейших и лучших на звание "соль земли", думал о "переустройстве общества".

Записано с моих слов верно и мною прочитано.

Леонид Мартынов.

Допросил уполномоченный 4-м отд. СПО

Ильюшенко".

В деле также цитируются отдельные строфы из стихотворений, которые никогда не печатались ни в каких изданиях Леонида Мартынова.

Колчак сказал: "Здесь скот, руда,

Экономическая база.

Здесь Атлантида, и сюда

Сначала надо водолаза.

....................................

И нет Европ, и нет Америк,

Есть только узкий волчий след,

Ведущий на полярный берег.

....................................

Здесь сохранилась от восстаний

Единственная из корон

Корона северных сияний.

***

Знакомых и друзей, случайно

Явившихся издалека,

Чтоб вместе оставаться в чайной

Степной столице Колчака.

Не пить и не забавы ради

Иные люди шли сюда,

Где проходила по эстраде

Поэтов сонных череда.

Когда перед приходом красных

Сгустилась мгла метельных дней,

Туда пришел Георгий Маслов

Сказать о гибели своей.

Он говорил - зараза липнет,

На всем кровавая печать.

Он говорил - культура гибнет

И надо дальше убегать.

Мечтай наивно о Востоке.

И он ушел...

Георгий Маслов был омским поэтом, печатавшимся в газетах, выходивших при колчаковской директории. Умер в 1920 году. Леонид Мартынов в середине 20-х годов составил "альманах мертвецов", куда вошли стихи колчаковских поэтов, в том числе и стихи Георгия Маслова. Сборник этот до сих пор нигде не обнаружен.

II

Сергей Николаевич Марков - старик с седыми висками, часто всклокоченными, с крупным носом и подбородком, слегка закинутым кверху, в начале шестидесятых годов частенько захаживал в Дом литераторов. Он оглядывал своим зорким настороженным взглядом ресторанные столики в поисках, куда бы сесть, Я замечал, что абы где и абы к кому он не садился - а только к людям, с которыми мог поговорить. Одним из таких собеседников иногда бывал я. Сергей Николаевич меня знал. Как-то раз я побывал у него дома - заезжал за воспоминаниями Маркова о юношеской жизни в Омске, о том, как молодые поэты, возглавляемые знаменитым по тем временам омским писателем и чудаком Антоном Сорокиным, издевались над наркомом просвещения Луначарским, как-то приехавшим в город. Очерк был очень злой, и Луначарский (правда, под фамилией Богучарский) высмеивался там беспощадно, однако то, что он все-таки был напечатан в "Дне поэзии", который я составлял расположило Маркова ко мне... И в этот раз, скользнув глазами поверх голов, Сергей Николаевич увидел меня и подсел рядом... Вскоре мы приняли граммов по сто пятьдесят. Марков оживился, помолодел (а было-то ему тогда всего пятьдесят пять или пятьдесят шесть лет - меньше, чем мне сейчас!) и охотно откликнулся на просьбу почитать стихи...

Сначала он прочитал балладу о своей мезеньской жизни. Я слышал краем уха, что он туда был когда-то сослан, но за что, надолго ли и в какое время, толком я не знал, а он сам ничего не говорил ни мне, ни другим молодым поэтам. Баллада была о том, как норвежский король Гакон наградил его за случайные сведения о погибшей норвежской экспедиции, которые молодой Сергей Марков опубликовал в архангельской газете. С воодушевлением сверкая глазами из-под колючих бровей, Сергей Николаевич читал нечто чеканное, звенящее, мужественное, киплинговское:

И тех, кто пьет лишь молоко,

Не любит океан.

Мы пили за корабль "Садко"

И за корабль "Руслан"...

Видимо, в этот злачный дом он заходил от одиночества, и когда я и еще кто-то из молодых поэтов, сидящих рядом, начали восторгаться стихами, он растаял и прочитал балладу о белогвардейце, перешедшем границу, которого предала женщина.

Через реку на черной лодке

С подложным паспортом в подметке

Я плыл в Россию, как домой.

Всю жизнь не подводила водка,

Глотал ее, как соль селедка,

Но вот прекрасная красотка

Меня сосватала с тюрьмой.

...А сейчас я листаю уголовное дело "Сибирской бригады" и нахожу в нем упоминание об этой балладе, но вместо слова "красотка" стоит другое, страшное для тех времен слово "сексотка".

Я всегда любил этого поэта за какое-то особое изящество формы. С первых стихов его, прочитанных мною. Надо сказать, что в 1960 году, когда я поступил в журнал "Знамя" (заведовать отделом поэзии), Борис Леонтьевич Сучков, заместитель главного редактора, однажды посоветовал мне: "Позвоните Сергею Николаевичу Маркову, попросите у него стихи...". Сучков сам отсидел в сталинских лагерях лет десять, литературную жизнь тридцатых годов знал хорошо, и его рекомендация была не случайна. Я позвонил Маркову, вскоре получил стихи, прочитал, удивился, насколько они были хороши по сравнению с теми, которые мне приходилось печатать, понес их к Сучкову. Тот тоже прочитал их. Помолчал. Поднял на меня глаза: "Хороший поэт. Оставьте стихи в резерве. Может быть, и напечатаем...". Но ничего из этого не вышло. В программу крайне прагматичного журнала чистая и не зависимая от злобы дня поэзия Маркова никак не вписалась. Главному редактору Кожевникову она просто была не нужна...