Внешне, казалось, так и было. Муртазин ходил по заводу мрачнее тучи, мало с кем разговаривал. Правда, чужая душа — потемки. Сулейман редко и видел-то зятя, откуда ему знать, что творится у него на душе эти последние недели. Он только слышал от дочери, что Хасан после собрания ходит как пришибленный, так сильно переживает происшедшее. Но больше этого даже и Ильшат не могла сказать. А переживать можно по-разному — это палка о двух концах. Кто знает, какой конец перетянет и по чему стукнет. Однако в душе Сулейман желал своему зятю только хорошего. Не лягнул же его в голову жеребенок, должен он в конце концов понять, что к чему. Такой урок хоть кого образумит. Конечно, такие люди круто не поворачивают — гордость не разрешает. К тому же чем тяжелее воз, тем опаснее спускать его вниз на большой скорости, — разобьется. На тормозах-то оно лучше и вернее.
Почти так же думал и чувствовал Погорельцев. Нет ничего тяжелее, как обмануться в дорогом тебе человеке.
— Полагаю, что на этот раз Хасан Шакирович все ж придет, — ответил он на вопрос Сулеймана.
— А не придет — кланяться не станем, — отрезал Сулейман. — По головке только детишек гладят…
Они уже пожимали друг другу руки, когда озорной мальчишеский свист заставил их поднять головы. На высоко выдвинутой над крышей сарая голубятне стоял вихрастый мальчуган и, разинув рот, следил за своими питомцами.
— Молодой Айнулла, — усмехнулся Матвей Яковлевич. А когда исчезли из глаз голуби, как бы растаяв в синем небе, старик перевел взгляд на яблони. — Богато нынче цветут сады.
— Богато, — подтвердил Сулейман. — По цвету, говорят, и урожай. Значит, урожай нынче хорош будет.
Тихий благоуханный вечер с его игрой света и тени красил слободские улицы, — казалось, радуется земля, радуется все растущее, живое, радуется и человек.
Сулейман шел один. Какая чудесная пора пришла, как хочется жить! С этим страстным желанием жизни он и перешагнул порог своего дома. Все двери и окна были раскрыты настежь. В просторных комнатах гулял теплый ветерок, поколыхивая белыми занавесками. Звенели девичьи голоса: Гульчира с Нурией пели песню о любви и счастье.
Сулейман хотел было кашлянуть, — не смутить бы дочерей тем, что нечаянно подслушал песню, которую они пели только для себя, для души. Но песня была так прекрасна, что старый Сулейман замер. И вдруг в чудесную, уводящую далеко-далеко песню ворвался громкий детский плач.
«Ого, молодой Уразметов голос подает», — усмехнулся Сулейман и весело крикнул:
— Эй, девушки, успокойте-ка артистов!
Выбежала Нурия в белом платье. Она не то собиралась куда-то, не то только что пришла. Тем временем заплакал и другой ребенок.
— Папа, — позвала Нурия, — помоги, пожалуйста, Марьям-апы нет дома.
Она передала отцу ребенка, сама взяла другого. Но, видимо боясь испачкать платье, держала его так нелепо и далеко от себя, что Сулейман не смог удержать смеха.
— Ай, дочка, что он, кусается, что ли? Так и уронить недолго. А ну, дай мне и второго внучонка. — И, взяв малыша из рук обрадованной Нурии, зашагал по комнатам, приговаривая: — Ну как, джигиты, растем, га? Крепнет рабочая династия Уразметовых! Это надо понимать, други мои. Понимаете, га? Ну конечно, понимаете…
Сулейман-абзы переходил из комнаты в комнату, чмокая то одного, то другого. А занавески колыхались, словно лаская всех троих. Вот он вышел на балкон. Внизу магистральная улица полным-полна народу. Мчатся автомобили, троллейбусы, трамваи. Слева, на стадионе, играет музыка, бегают в белых и красных майках спортсмены.
— Запомните, други мои, здесь был пустырь, а мы построили город, — говорил Сулейман внукам, словно те его понимали. — А вы построите новые города. Верно, га? Конечно, верно. — И снова принялся их чмокать. — И-их, милые мои… любимые… В хорошее время растете, в хорошее время жить будете.
Из-за угла пятиэтажного дома напротив выкатилось солнце и осветило Сулеймана с внуками на руках.
1958
