Огонь неугасимый - [12]

Поглядывая по сторонам, он шагал легко, точно окрыленный, и вдруг заметил посередине чистого, залитого солнцем тротуара багряный дубовый лист. Матвей Яковлевич остановился, поднял лист, на котором бисеринками блестели капельки росы, и тотчас вспомнилось ему детство, слепой скрипач Хайретдин, дед Сулеймана, любивший распевать удивительные баиты[6] о рубщиках дуба — лашманах.

На босоногого русоголового парнишку, понимавшего немного по-татарски, производили впечатление не столько слова, сколько леденящий сердце напев, который лился из полураскрытых уст слепца, напоминая бесконечное завывание осеннего ветра. И мальчику начинало казаться, что дедушка Хайретдин не поет, а плачет, но только без слез. А в груди старика гудят, шумят, как дубы в ветреный день, гнев и ропот сотен тысяч обойденных жизнью, обездоленных людей, чьи кости гниют в тех дремучих лесах, о которых поется в баитах.

На ярмарке Ташаяк и без дедушки Хайретдина было много калек-татар, распевавших песни о старине. Но они пели баиты про бог весть когда живших турецких султанов да еще про какие-то балканские войны. А дедушка Хайретдин пел о местах, которые ребятишки знали как свои пять пальцев и на которых они жили сами. Поэтому, сбившись в тесный кружок, они часами простаивали возле дедушки Хайретдина, что сидел, поджав под себя ноги, в замасленной приплюснутой тюбетейке и черном, надетом поверх длинной белой рубахи камзоле. Они бережно опускали в его кружку гроши, что бросали ему сердобольные прохожие.

…Когда-то вокруг Казани шумели столетние дубы. Но вот по указу царя Петра в Казани было учреждено адмиралтейство. Решено было строить свои корабли. Народ погнали валить столетние дубравы. За каждое клейменное царскими «вальдмейстерами» дерево лесорубы отвечали головой. Если такой клейменый кряж пропадал или повреждался, виновным отрезали носы, уши, нещадно били палками, а то и казнили. Так был казнен и дед Хайретдина, батыр Рамай. Чтобы спасти жизнь другу, которого придавило дубом, он осмелился перерубить пополам клейменое дерево. Говорили, что после смерти Рамая друзья в память о нем посадили на берегу Волги на самой высокой горе молодой дуб. Говорили, что дуб этот по сию пору стоит цел и невредим там, на берегу. Будто вершина его ушла под самые небеса и будет он стоять вечно, потому как нет такой пилы, которой можно бы спилить его…

Сколько мечтали Матвейка с Сулейманом разыскать этот дуб! Дедушка Хайретдин говорил детям: «Кабы не был я убогим слепцом, показал бы я вам этот дуб… Не дал мне аллах такого счастья. Об одном жалею: умру я скоро, а ведь, кроме меня, никто не знает места, где стоит тот дуб-великан!..»

Матвей Яковлевич еще некоторое время рассматривал поднятый с дороги лист, потом, смахнув концом рукава росинки, положил в карман. «Покажу Сулейману», — мелькнуло у него.

Этот багряно-желтый лист сверкнувшей молнией осветил далекое детство, и внезапно всплывшие из бездонного омута памяти воспоминания разбередили старику душу. Вдруг как-то удивительно свежо вспомнилось, что в то время всем в Заречной слободе — чесальными, прядильными, ткацкими фабриками, кожевенными, металлообрабатывающими заводами, шорными, обувными мастерскими, даже баней, даже жилыми домами, — всем распоряжались хозяева или их спесивые управители. Рабочий люд и воздухом-то дышал вроде как с опаской, потому что, казалось, сам воздух в Заречной слободе принадлежит баям. Улицы, переулки, лавчонки, парки носили имена баев или уродливые, наводящие грусть названия, рожденные безрадостным существованием под их безграничной властью. Единственный в слободке сад и тот назывался «Садом горя».

Когда Матвею исполнилось тринадцать лет, он пошел работать на завод Ярикова, что стоял тогда на краю зловонного болота. Ему повезло. Его приставили учеником к отцу, который работал там токарем.

Из рассказов старых рабочих и отца Матвей Яковлевич узнал позднее, что завод этот, нынешний «Казмаш», начали строить еще во времена Севастопольской кампании. Принадлежал он тогда то ли деду, то ли прадеду Ярикова, а может, кому другому. Разное говорили.

Матвей Яковлевич пришел сюда приблизительно спустя пятьдесят лет со дня основания завода, а он все еще походил на небольшую мастерскую. Все его оборудование состояло из единственной паровой машины в шестнадцать лошадиных сил, трех вагранок да двух-трех десятков станков.

В то время завод строил небольшие суда, производил ремонт на них, выполнял заказы казанских промышленников на литье и металлообработку. К концу девятнадцатого и началу двадцатого века его уже стали называть «Меднолитейный», затем «Кузнечно-котельный». Завод много раз переходил из рук в руки. Хозяева менялись, но ни один из них не интересовался расширением завода, тем более никому из них не приходило в голову позаботиться об улучшении положения рабочих.

Нахлынувшие воспоминания не могли, однако, целиком захватить Матвея Яковлевича, — мысли его были заняты близкой встречей с Хасаном.

В небольших садиках в глубине дворов и сегодня можно было увидеть яблони в цвету. Под розовыми лучами утреннего солнца они выглядели сегодня уж не такими жалкими, поникшими, как вчера. Казалось, каждый листочек, каждая веточка трепещут от наслаждения, приветствуя солнце и разливаемое им тепло.