Огонь и вода - [22]

Уже несколько раз он видел на тихой улице напротив своего дома крепких людей в штатском; они не пытались даже прятаться, не вступая и в разговор, однако когда Леон проходил мимо, кто-то обязательно шел следом. Может быть, эти сыщики и были сейчас заняты его охраной — но Штрих не сомневался, что получив приказ, они тотчас водворят его обратно в камеру. Пока же не было нужды держать его под замком, потому что на свободе он был нисколько не опаснее для властей. И нечего было мечтать скрыться вместе с женой и детьми и от полиции и от своих бывших товарищей одновременно, не имея к тому же ни бумаг на чужое имя, ни друзей, которым можно довериться. Прошла уже неделя, как он вернулся домой, и все эти дни бесцельно слонялся по комнатам, не в силах ничем заняться и с тревогой ожидая, когда за ним придут — те или эти.

Он сидел сейчас за своим любимым столом в кабинете; из-за дверей доносились звонкие голоса сына и дочки. Когда они расходились, было слышно, как Зелла одергивает их, прося не мешать папе работать; на минуту дети смолкали, но после снова начинали шуметь и смеяться. Леон помнил, с какой радостью встретила его семья. Дети играли под присмотром мамы — а он сидел за столом один в комнате, с пистолетом в руке.

Браунинг был заряжен; дуло глянуло в глаза, как пустой зрачок циклопа. Одно движение пальцем решило бы все проблемы, избавив наконец от всех сомнений и тревог, и отправив туда, где не властны ни Первый, ни Директор.

— Твой чай, милый! — тихо сказала Зелла, неслышно войдя с подносом в руках — я тебе не мешаю?

Леон вздрогнул. Звон разбившейся чашки показался громче выстрела, разлился по полу сладкий чай. Зелла смотрела на мужа с ужасом и отчаянием.

— Все хорошо, любимая! — поспешно сказал Леон, кладя браунинг на стол — я просто чистил пистолет.

— Будь осторожнее — ответила Зелла очень серьезно — если с тобой что-то случится, ты же и меня этим убьешь!

Шагнув навстречу жене, Леон прижал ее к себе, целуя в лицо, волосы, руки и плечи. Дверь в комнату, где играли дети, была крепко закрыта, и они остались в кабинете вдвоем.

— Я теперь боюсь, когда ты уходишь даже ненадолго — говорила Зелла — мне кажется, что ты снова исчезнешь, и не вернешься совсем. Мы ведь теперь никогда не расстанемся, правда?

Леон вдруг подумал, что она так и не спросила его о причинах столь внезапного отъезда и возвращения. Словно все знала — или верила безоговорочно, как сама себе.

— Я пришла однажды на гору — сказала Зелла — была буря, как тогда. А я одна, стояла и смотрела вниз. И упасть с обрыва — казалось не страшно, а легко. Но я знала, что ты вернешься — и потому лишь осталась жить.

После затишья задул наконец свирепый нерей, и за дрожащими от налетающих порывов стеклами густым туманом неслась пыль. Улица обезлюдела; все сидели по домам, и даже собаки забились под заборы. Сыщиков тоже не было видно — наверное, они сидели в трактире на углу.

— Прости, что я такая растрепанная! — сказала Зелла — я только с улицы вернулась, за провизией ходила. Ветер — пальто рвет, вместе с юбкой, даже платок унесло с головы! Я сейчас приведу прическу в порядок.

Леон выдвинул ящик стола, чтобы спрятать пистолет. В ящике была стопка бумаг — черновики прежних, уже ненужных статей. А поверх них лежал белый квадратик — та самая визитка.

Он отлично понимал — смысл предложения Директора. Как на войне, подрыв боевого духа врага может значить больше истребления части его сил — так и в классовой борьбе, любое сомнение в правоте единственно верной идеи, выгодно прежде всего существующей власти и порядку. Но что если эта единственно верная идея — все же ошибочна? Ошибочна — потому что требует, ради общего далекого счастья отказаться от счастья малого, здесь и сейчас? Директор прав — пусть решают люди, читатели, общество. Общество — не стадо. Ведь и сам Первый повторял — что большинство всегда право. А значит — он имеет право предложить идею на общий суд. Тех, кто прочтет его книгу.

— Мы разные — сказал Леон — все люди разные, и у каждого своя тайная история, скрытая от всех. Как осколки разбитой вазы — из которых все же можно попытаться собрать целое. Я назову "Шапка-невидимка" — роман, или серию рассказов, как выйдет. И это будет Книга, о которой я мечтал — а не однодневные статьи, о которых уже не помнят. Я уйду сейчас, но я скоро вернусь — потому что не могу ждать ни единого дня. На улице буря — надеюсь, не сильнее чем когда-то. Это всего лишь непогода, а не…

Он оборвал фразу, спохватившись, что Зелла ничего не знает. И пусть не узнает — никогда.

— А не та буря, что трепала нас тогда? — с улыбкой продолжила Зелла — можно, я пойду с тобой, милый? Я не вынесу — снова ждать тебя, сидя здесь.

Ветер бился о стены, новый порыв едва не унес крышу дома. Вдоль улицы стеной тумана летела непроглядная пыль. Это пока был первый день непогоды; завтра нерей принесет дождь, и будет дуть еще два или три дня — но ждать, пока он стихнет, Леон не мог.

— Это ничего — сказала Зелла — я уже так растрепана, что хуже быть не может. Только крепче держи меня, чтобы не уносило ветром!

Она стояла перед мужем, в длинном светлом платье похожая на сошедшую с иконы святую деву, перед которой опускаются на колени, считая благом поцеловать край ее одежд. Леон одновременно испытывал и огромное счастье быть с ней рядом, и леденящий страх ее потерять. Соседей с нижнего этажа попросили присмотреть за детьми, и Леон с Зеллой, быстро собравшись, вышли на улицу, где их пеленой охватила слепящая глаза пыль. Зелла крепко схватилась за руку мужа. Ветер взметнул вуаль ее шляпы вокруг лица, как подвенечную фату.