Огонь и Ветер - [8]

О побеге буду думать завтра. Все-таки волноваться о двух таких важных событиях одновременно очень тяжело – этого я не вынесу. И сегодня я хочу быть красивой! Не для того чтобы найти жениха, но чтобы выглядеть достойной самого красивого города в мире, императора и этого дня. Поэтому сегодня я позволила горничной сделать с моими волосами все, даже полить их той липкой, с неприятным запахом дрянью, чтобы они смирно лежали локонами. Мама и бабушка говорят, что аккуратно уложенные, намертво склеенные кудряшки – это красиво, значит, так тому и быть.

Удивленная моей смиренностью и вежливостью бабушка внезапно растрогалась:

– В первый раз ко двору! В первый раз! – и пустилась в воспоминания о своем первом выезде.

В тот далекий год наш император только-только взошел на престол. Бабушка с восторгом описывала, как впервые увидела представителей великой династии огня. От них будто исходит внутренний свет, их аура могущества настолько сильна, что сложно долго находиться рядом. Не зря именно огненные стали правителями нашей страны. В каждом огненном течет императорская кровь, и детей этой стихии очень мало среди нас. Из шести императорских сыновей только один взял наследный огонь, и именно ему быть нашим следующим правителем, хоть он и младший из братьев.

Расчувствовавшись, бабушка объявила:

– Тебе нужны серьги! Обязательно!

С необыкновенною торжественностью она пригласила нас с мамой в свой будуар. Замялась. Попросила выйти:

– Сюрприз!

Когда мы вошли снова, на огромном, грубо сколоченном письменном столе сияли, искрились, горели, наверное, сотни драгоценных камней. Зачем бабушке эта тонкая, будто из паутины, диадема, усыпанная звездами желтых бриллиантов? Как же смешно она будет смотреться на огромной, складчатой, землисто-серой, как у бегемота, бабушкиной голове! Эти браслеты с молочно-фиолетовыми, неземными лидами на камеях даже не сомкнутся на бабушкином запястье. Ей подойдет только ожерелье с невероятно огромными изумрудами на толстенной золотой цепи. Более тонкую шею такое, наверное, просто сломает.

Здесь были и миниатюрные, очень тонкой ювелирной работы украшения – заколка с бабочкой, при малейшем, неощутимом даже для меня движении ветра ее острые искристые крылышки делали взмах, ослепляя всех огнем тысячи крохотных драгоценных камешков, – и тут же лежали абсолютно безвкусные, очень грубо склепанные перстни, браслеты. Но даже в самой нелепой, безыскусной оправе сияли камни – огромные, безупречные в своей чистоте и огранке. И рядом, на бархатных подушках в распахнутых шкатулках, сверкали кристаллы: ограненные алмазы, друза изумрудов, продолговатый рубин со звездой внутри и еще какие-то – их было множество, глаза разбегались и слепли.

Оказывается, я люблю драгоценности. А уж как любит их бабушка! С какой бережной нежностью касаются ее толстые пальцы хрупких золотых кружев, как баюкает она в ладони фиолетовый аметист, со страстной пытливостью влюбленной щурясь в его глубину. Как дрожит от гордости ее голос, когда она рассказывает, с какими трудностями ей доводилось добывать эти сокровища, уводить из-под носа другой знатной л’лэарди, выкраивать деньги в семейном бюджете, какими ухищрениями выпрашивать покупку у ныне покойного супруга.

– Выбирай любые серьги! На свой вкус! – щедро предложили мне.

Под бабушкиным драконьим взглядом я даже не решаюсь прикоснуться к украшениям. Две холодные голубые капли притянули мой взгляд, осторожно указываю на них.

– Э-эти? – тянет бабушка.

Два огромных, ярко-голубых каплевидных бриллианта, один чуть больше и круглее другого, окруженные созвездиями более мелких черных и прозрачных алмазов. Лицо бабушки слегка кривится, губы поджимаются.

– Эти слишком дорогие.

– Как скажете, бабушка, – вздыхаю не без сожаления. – Выберу другие.

Но она уже решилась. С тяжким вздохом кивает головой:

– Бери. Но если ты их потеряешь, я… Они столько стоят. Я продам тебя в рабство!

– Хорошо, но только каким-нибудь чужеземным купцам, едущим за море, – легко соглашаюсь. Даже не верится, что я действительно сейчас надену это искрящееся чудо, но бабушка уже вкладывает одну серьгу, неожиданно очень тяжелую, в мою ладонь, поворачивает мою голову.

– У тебя что, уши не проколоты?

Она сама приносит огромную иглу. Усадив меня на стул, огромными грубыми ручищами оттягивает мочку уха. Я в панике, но ведь это всего лишь маленькая ранка! Если я собираюсь в одиночку бежать за море, в чужую страну, меня ждут испытания куда хуже. Нельзя быть малодушной, надо приучать себя к боли. Это оказалось чудовищно больно, терпеть, как прокалывают второе ухо, еще невыносимее, чем первое. Бабушка-палач собственноручно вдела серьги, они оттянули и без того горящие мочки так, что полились слезы потоком. И мне терпеть это весь вечер? Вот она, цена придворной жизни! Боль.

Но музыка уже звучит во мне. Я приняла жгущую тяжесть драгоценностей и беззащитность кружевного платья, хрупкость туфелек и щекотное чувство от локонов, касающихся плеч, все свои страхи и робость. Все это одеянья танцовщицы, каждая грустная мысль и каждая неловкость – браслеты, звенящие на моих запястьях, ночь – мое покрывало. Жизнь – танец, музыка звучит.