Огонь и дым - [24]

Над катакомбами тоже много интересного. В этом необыкновенном городе чуть не каждый угол так или иначе принадлежит истории. «Много могли бы рассказать эти стены», — говорят в подобных случаях судебные хроникеры. Но стены рассказывать не желают. Вместо них рассказывают книги. Прошлое камней Парижа изучили толком четыре человека: Викторьен Сарду, маркиз де Рошгюд, Жорж Кэн и Ленотр. А я, хоть пятнадцать лет по указке ученых людей произвожу набеги на старые кварталы мировой столицы, не знаю десятой доли их загадочных, романтических и большей частью кровавых летописей.

Зато я знаю — частью по воспоминаниям, частью по расспросам — и такие углы Парижа, о которых ничего не прочтешь ни у Кэна, ни у Рошгюда, ни у Ленотра и которые, пожалуй, тоже принадлежат теперь истории.

Если б стены одного из домов на улице Baillou, расположенной в квартале катакомб, пожелали разговориться, то мы бы услышали, что лет десять тому назад в них помещалось странное учреждение. Оно называлось школой. В нем жило шесть или семь русских. Они назывались рабочими. Но назывались они так больше для красоты слога. На самом деле люди эти нигде не работали и скорее всего жили здесь именно для того, чтобы не работать: их содержали и кормили бесплатно. Я в ту пору мало интересовался указанным учреждением; но и тогда мне нередко приходилось слышать юмористические рассказы о нравах его обитателей и о том, что в нем происходило.

Раз или два в неделю в эту школу являлся невысокий, лысый, рыжебровый человек и, грассируя как камер-юнкер, равнодушно читал шести невежественным, часто пьяненьким, слушателям лекции странного свойства. Профессор подробно объяснял, что он будет делать с землею, с заводами, с богатством России, когда станет ее хозяином. Говорил также — эту мысль он изложил в ту пору и письменно, — что с обладателями земель и заводов — в первую очередь с царем и дворянством — ему придется расправиться беспощадно и что такая расправа называется террором. Говорил еще, что одной России ему мало и что он намерен по-своему переделать все пять частей света. Из слушателей те, что поумнее и потрезвее, усмехались, другие хлопали глазами. Если же кто решался для форсу возражать, то равнодушный профессор внезапно приходил в ярость и выживал вольнодумца из школы. Поговорив с час, он уходил в свою конуру на улице Marie-Rose в доме номер 4. Настоящее имя этого Фердинанда VII Поприщина было известно немногим. Звался он в разную пору различно: товарищ Карпов, товарищ Ильин, товарищ Тулин. Теперь он имеет в мире некоторую известность под именем товарища Ленина.

По пути с rue d'Enfer в Пасси трудно ответить на вопрос, каким образом могло случиться, что на три года стал действительностью страшный сон кровавого безумца, посланного миру в наказанье за его грехи. Много книг будет об этом написано в ближайшее тысячелетие… «Жизнь есть сон» — для этой темы я встречаю по дороге немало иллюстраций.

Вот на большом бульваре в той самой уютной квартирке, где, не зная об ужасном своем предшественнике, живет очаровательная молодая чета, непростительно счастливая на развалинах залитого кровью мира, Азеф производил деловитый подсчет: сколько террористов нужно выдать для виселицы департаменту полиции и сколько высоких особ — подвести под бомбы революционеров, чтобы ни с той, ни с другой стороны не быть заподозренным в двойной игре…

Прославленный реакционный премьер, у которого состоял на службе Азеф, давно почил последним сном рядом с могилами Искры и Кочубея. За ним в свое время долго охотился знаменитый террорист, Печорин русской революции. Не так давно я имел случай видеть, как с этим человеком оживленно беседовал близкий друг, сотрудник и родственник погибшего министра-президента. Уменье забывать личное в дни национального бедствия делает честь людям. Но — жизнь есть сон…

Убил премьера, впрочем, не этот террорист. Его убил загадочный человек, киевский адвокат и тайный агент Охраны, вивер по образу жизни и Мефистофель в душе. С ним я играл в винт в то время, когда оба мы кончали гимназию. Вести же следствие по его делу, т. е. попросту его вешать, приезжал мой гимназический товарищ, сделавший блестящую служебную карьеру: в 1911 г. он был фактическим главой Департамента Полиции, — «довольно счастлив я в товарищах моих». Когда по литературному делу был присужден к году крепости известный историк, сотрудник «Русского Богатства» и «Вестника Европы», почему-то желавший отбывать наказание в Двинской крепости (это было возможно лишь при сильной протекции), старое киевское знакомство было пущено в ход и Департамент любезно оказал историку услугу. Узник Двинской крепости впоследствии стал самостийным министром при самостийном гетмане и в качестве главы украинского правительства принимал просителей в том самом кабинете генерал-губернаторского дома, в котором Столыпин в роковой для него день читал донесения Богрова об Елене Ивановне, приехавшей убить царя. Никакой Елены Ивановны в действительности не существовало; но Николай II легко мог быть убит в вечер 1 сентября 1911 года. Об этом две правые газеты — одна киевская, другая столичная — на следующий день после выстрела в городском театре поместили громовые статьи: Страшно подумать! — писали они возмущенно. — Что, если бы убийца направил свой пистолет не на кресло номер 5, а на боковую литерную ложу!.. — Шестью годами позднее редактор одной из этих газет счел нужным лично преподнести манифест об отречении всеми покинутому царю, а редактор другой по указанному случаю радостно восклицал: «И давно пора!» Теперь оба редактора руководят монархическим движением на юге России. Странные у нас монархисты…