Огневое лихолетье - [24]

Невольно вспомнились другие опустошенные врагом деревни. Сколько их погибло! Фашисты обрушивают на них всю силу своей звериной ненависти, заключенную в бомбы и снаряды, мины, горючие смеси. Они разносят их в щепы, сжигают дотла. Они переворачивают всю землю там, где деревни стояли века. Но русские печи — во многих случаях, если не в большинстве, — стойко выдерживают все адские силы разрушения и стоят, высоко поднимая свои трубы! Наши бойцы искренне удивляются их прочности, выносливости. Не раз приходилось слышать, как бойцы говорят в восхищении:

— А печи-то, гляди, стоят! Вот чудо!

Потом из лесов возвращаются люди. Они начинают топить уцелевшие печи, делают около них пристройки из разного материала — досок, листов обгорелого железа, снопов соломы. А соберутся с силами — подвезут лесу и рубят вокруг них новые срубы. Так у печей возрождается жизнь. Это удивительно и знаменательно.

Мы спросили женщину:

— Не знаете, почему не рушатся печи?

— Не рушатся? — Женщина подумала и, видно было, не нашла точного объяснения, но вдруг ответила так, будто больше и не могло быть никаких иных объяснений: — Так ведь это же какие печи? Это же, милый, русские печи!

И невольно подумалось: да, русская печь — изначальная основа жизни каждого крестьянского дома. Без нее в доме неуютно и пусто. Только когда она сложена — устанавливается порядок. Около нее хлопочет хозяйка, ютятся ребятишки. В дреме коротают на ней свои последние дни старики. Вечерами неугомонно верещат под ней сверчки. Да, у нашего крестьянина с русской печью связан весь домашний уклад.

Оттого-то и приятно видеть их уцелевшими среди развалин и пожарищ. Они стоят, знаменуя собой необычайную прочность и нерушимость изначальных основ русского быта: они — символ вечно живущей и незыблемой русской жизни.

III. Аисты

У околицы деревни — престарелая, раскидистая ветла. Издали она кажется темной и мертвой, но она живет, могуче тянет из земли жизнетворящие соки, и настанет день — брызнет яркой зеленью. На вершине ветлы — огромное гнездо аиста.

Спросили у жителей:

— Давно построено?

— О-о, это давно! — ответила пожилая женщина. — Да вы зайдите вон к Гавриле Иванычу, он скажет. Он у нас самый старый.

Зашли. Гаврила Иванович слез с печи с костыльком, присел у окна. С одного взгляда можно было определить: это древний дед. Солнце, врываясь в окно, ярко освещало его ржаво-седые волосы, резкие, застарелые морщины и выцветшие, слезящиеся глаза.

— Много живете?

— Живу-то? Годов? — переспросил глуховатый дед. — Сегодня какой день-то? Ну вот, выходит, что в пятницу — благовещенье. Как раз в этот день и народился я. Теперь у меня будет ровный счет: сто тридцать годов.

Да, в паспорте Гаврилы Ивановича, как говорится, черным по белому написано; рождения 1814 года. Выходит, родился он в то время, когда русские солдаты только еще возвращались домой после разгрома войск Наполеона — после первой Отечественной войны. До Гаврилы Ивановича его род не имел даже определенной фамилии: каждый продолжатель рода «звался» и «писался» по имени отца — сын Иванов, сын Петров… Дед навечно закрепил фамилию — Гавриловы.

— Как поживаете, Гаврила Иваныч?

— Да вот с воскресенья прихворнул немного, — отвечает дед. — А так живу себе, хлеб жую. Слава богу, есть еще чем жевать: только два зуба потерял.

Заговорили о гнезде аиста. Лицо деда сразу просветлело, он начал улыбаться, смягчая морщинки, и в глазах его заиграла живая сила, — ему приятны были воспоминания о старине.

— Э-э, родной! Это гнездо, — сообщил он, — аист сделал, должно быть, годов полсотни назад. Да, не менее. А дело так было. Сын мой Иван, не один, а с подмогой, понятно, затащил на вершину ветлы борону. Ну, прилетел аист, поглядел — и давай строиться. На бороне-то гнездо крепко держится, а аист — умная птица, любит крепко, домовито жить. С тех пор и живет тут пара.

— Каждый год прилетают?

— А как же? — продолжал дед. — Каждый год. И как раз в мой день — в благовещенье. Прилетит сначала сам, посмотрит, а потом и хозяйку ведет. Живут они тут, плодятся — и им хорошо, и нам любо-мило. Видишь ли, где аист живет — там, сказывают в народе, и счастье живет. Аиста у нас всегда ждут не дождутся. Прилетит это он на благовещенье — и вроде бы благо вещает всей деревне.

Гаврила Иванович сложил на костылек руки, опустил голову, касаясь рук ржаво-седой, обветшалой бородкой. С минуту он задумчиво молчал, а затем, вздохнув, со скорбью поведал:

— А вот в прошлом году не жил здесь аист. Прилетел было, а тут война: немцы с партизанами бьются. Грохот такой везде, снаряды летают… Поглядел наш аист — и айда отсюда! Вот она какая, эта война: до птицы достигла! Даже им эти гитлеровцы-супостаты не давали тут покоя, не то что людям. О людях — что и говорить! Много войн помню. Не было такой, как эта. Никогда не слыхал, чтоб вражеские войска мирных, безоружных так обижали. А фашисты, так эти разным наказаньям предавали: и били-то, и убивали, и — вот крест на мне — огнем палили, ироды! Вот как! Не жизнь была тут при фашистах, а кромешный ад!

Успокоясь, дед вспомнил, о чем начал речь.

— Да, об аисте-то… — сказал он. — Улетел это аист — и вроде бы счастье унес у всей деревни: тоскливо стало по домам, все только и смотрят на его гнездо…