Огненный пес - [7]

— Спокойной ночи, голубушка, и до завтра.

Она не смогла ничего сказать в ответ и, за неимением других средств воздействия на хозяина, положила поверх своего бумазейного жабо крестное знамение.

— Господи, Господи, ты один знаешь, как изменить ход вещей, помоги же моему хозяину. Он испытывает адские муки из-за этого казенного письма. Пожалей же бедного человека!..

* * *

Комната господина де Катрелиса выглядела столь же оригинально, как и комната первого этажа, которая служила одновременно гостиной, столовой, мастерской, кухней и складом охотничьего снаряжения. Свеча, освещавшая комнату, была вставлена в оловянный подсвечник, который, в свою очередь, располагался на маленьком, вишневого дерева и по-крестьянски скромном столике. Стены, как и внизу, были побелены все той же голубоватой известью. Те же квадратные плитки покрывали пол. Железная походная кровать, заправленная знававшей времена попоной в клеточку, составляла своего рода альков, над которым висели занавески неопределенного цвета. Рога оленя возвышались над резным деревянным шкафом. Еще здесь было много замечательных вещей: седло с золочеными стременами, туалетный столик великолепного красного дерева, распятие из слоновой кости старинной работы, янсенистское, стояло перед лубочной картинкой, изображающей охоту. Самое удивительное, что вещи большой ценности соседствовали здесь с дешевкой, купленной у торговцев вразнос, бродивших в те времена по деревням. Перед маленьким, с двускатной крышкой, бюро, легкие, изогнутые ножки которого заканчивались резными копытами лани, располагалось, необъятное кресло; из правой части которого, срезанной грубо сделанной перекладиной, выбивалась солома. У изголовья кровати висел разлинованный красными полосами календарь с наивной цветной гравюрой, изображавшей оленя при последнем издыхании: красная куртка одного из охотников кричаще пылала на фоне зелени, несмотря на то, что слабое освещение должно было бы сгладить этот эффект.

Эспри де Катрелис раздевался и как попало бросал свою одежду на стул. Кряхтя и ворча, сбрасывал он с себя сапоги яростными ударами ноги, пока они вновь не очутились на полу, где и остались, расположившись на холодных плитках кирпича, обдуваемые сквозняком, тянувшим из всех щелей, которые, по выражению Валери, «вели к нищете». Комфорт, вообще всякого рода роскошь, как и другие излишества тщеславных горожан, были ему глубоко безразличны, он любил лошадей, свежий воздух, уважал силу в разных ее проявлениях. Как только в гостях он садился в мягкое кресло, ему сразу же приходилось начинать борьбу со сном. Итак, он погрузился в свои мысли, беспрестанно бормоча сквозь зубы слова, иногда перемежая их восклицаниями, и смотрел, как он привык делать каждый вечер, на скалы, пихты и воду. Не только из возвышенной любви и нежности к этому уединенному месту, из лицезрения без конца обновляющейся декорации пруда и неба, необузданной растительности и туманов извлекал он самые трепетные переживания своей жизни. Сияние луны или туман, покрывающий ее вуалью, оттенки воды и цвет горизонта, полет и крики птиц, удаленность небесных светил или их близость, сила и направление ветра, запахи, теплый или холодный воздух — все это так или иначе касалось его жизни, влияло на чувства и ощущения. Природа стала для этого отшельника открытой книгой, неистощимым кладезем знаний, завораживавшим его своей глубиной. Его восхищали, например, приметы, предсказывающие погоду на следующий день. Чтобы пользоваться ими, нужны были лишь память, опыт и хорошая реакция. И всем этим он обладал.

Но этой ночью его не волновало, какой будет погода, которую принесет рассвет, не трогало даже то, возьмет ли завтра собака след и не потеряет ли его. «К чему все это?» — говорил он себе, глядя на горящую свечу. И рубашка, упавшая и лежащая длинными, несминаемыми складками на его худых, волосатых ногах, и его борода, и широкий, испещренный морщинами лоб, у каждого, кто увидел бы его сейчас, непременно вызывали бы в памяти образ Дон Кихота, когда он, жертва собственных грез, без конца мерил шагами комнату на постоялом дворе. Пружины кровати заскрипели под тяжестью его тела. Он бросился на кровать, как прыгают в воду, то ли подкошенный усталостью, то ли испытывающий отвращение к самому себе оттого, что ему приходилось изображать себе подобных, согласившихся на несколько часов отдыха. Скрепя сердце покорялся он необходимости покоиться между двумя простынями, пересчитывая глазами потолочные балки — такова была одна из его странностей. Но в этот октябрьский вечер 1880 года ему было особенно, на редкость скверно. Он очень боялся, нет, даже был уверен, что не заснет. То, что его мучило, душило и жгло, было родственно отчаянию волка: в этом смутном ощущении была та же смесь тоски и гнева. Но если волк мог излить свою боль в завываниях, то Эспри де Катрелису оставалось только пережевывать ядовитую траву своих мыслей, все больше и больше заражаясь унынием, к которому этот человек действия был приговорен обстоятельствами. Когда он впадал в это состояние, перемежавшееся охами, ворчанием и вздохами, то всякий раз не мог отвести блестящих глаз от запястьев рук, высовывающихся из слишком коротких рукавов и лежащих поверх клетчатого пледа. Вены на его запястьях переплетались подобно искривленным корням и напоминали сухие и когтистые плети плюща. Кожа, испещренная этими древовидными разветвлениями, была глянцевой, с прожилками, как на пергаментной бумаге. В прежние времена это были руки знатного, светского человека, руки военачальника, но как же быстротечны оказались эти времена! Возраст обезобразил фаланги пальцев. Ногти, обломанные и с изрядным количеством грязи под ними, продолжали испорченные домашней работой и бурые от табака пальцы, которые в этот момент то сжимались, то разжимались, то снова начинали блуждать, увеличивая дыры в материи или расщипывая нитки бахромы, и без того уже изрядно потертой. Совсем близко от окна раздался прерывистый крик совы. И вот уже птица, привлеченная светом, взгромоздилась на подоконник и ударила клювом в стекло.