Огненный кров - [30]

— Избави нас бог, — сказала Татьяна, — от потери разума до смерти.

— Вот уж что не дано знать, то не дано. Дураки разум не теряют, это точно.

Позвонил муж, сказал, что идет с работы. Пришлось расходиться. Расставались так, будто шли на войну. Но ведь это было их первое расставание.

— Я сегодня же поговорю с мужем, — сказала Татьяна, — и с Варькой.

Она прижалась лицом к решетке лифта, слушая его движение вниз, и было — было! — страстное желание сбежать вниз и сказать: «Бери меня ни в чем и веди куда хочешь». С таким чувством вернулась в квартиру. Звонил телефон. Это была Варька.

— Я тебе трезвоню на работу. А ты дома.

— Да, вот так случилось.

— У тебя странный голос. Как не твой…

— С чего бы это?

— Вот и мне интересно.

— Это мой голос, успокойся. А чего ты мне трезвонила на работу?

— Да так. Пустяки. Мы решили с Укропом пожениться. Пустите жить или нам сразу искать квартиру?

— Вы что, идиоты? Кто это женится на первом курсе?

— Он на втором. И вообще, это ведь уже не ваше дело. Мы ведь уже в правовом законе?

— В чем, в чем? — засмеялась Татьяна. — Это воры бывают в законе. А не слабомыслящие барышни. Будем разговаривать дома. — И она положила трубку.

И тут же отдала себе отчет. Новость дочери ее — так она подумала — в сущности «не колышет». Она сама собирается замуж. Ей предстоит разговор с мужем, и это куда потрясительней того, что происходит с дочерью. Она сама когда вышла замуж? Едва окончив первый курс. Ну вот, думает Татьяна, и результат: не прошло и двадцати лет, а я уже хочу снова замуж. И это главное, что есть сейчас в моей жизни.

Старик Мирон стоял на башенке своего дома и смотрел в бинокль на небо. Он ждал вертолета. Он думал о том, что такое ожидание уже было в его жизни. Только тогда не было этой смотровой площадки на крыше, не было бинокля. Стояло несколько наскоро срубленных изб, и жила в них артель из девяти, без него, человек. Они приехали сюда с востока, где были удачливыми золотодобытчиками, а до этого мотали срок на северах. Их бригада из бывших зэков была на золоте лучшей. Но они все равно оставались клеймеными. Хотелось туда, где у них нет прошлого. Его потянуло сюда, на Южный Урал, где он родился, учился, где всю жизнь прожили его родители и дед с бабкой. И нигде, ни в тайге, ни на берегу океана, не пахло так, как здесь. Сразу, как теперь говорят, в одном флаконе — лес и вода, степь и горы. Дух степей, ветер гор и вкус леса, а временами, когда дуло с севера, и горечь Магнитки просто пьянили.

С ним приехали те, кого уже никто нигде не ждал. В сомнении оставался только Никифор. Его тянуло на свою родину, на Луганщину. Он твердил, что давным-давно оставил там сестренку, которую спас от пожара во времена проклятой коллективизации. Ей должно было быть уже… Ну, прикинь… Родилась в двадцать шестом, а нынче семьдесят четвертый. Считай, уже бабушка эта девочка. И холостой Мирон сказал тогда: «Забирай ее с собой!» И что-то даже напридумывалось, какая-то жизнь с женщиной. Ему уже под шестьдесят, времени для семьи осталось всего ничего. А Никифор ему как брат, помыкались вместе.

Невостребованные, похороненные жизнью чувства — откуда? что? — буровили сердце бывшего зека, ныне свободного работяги, прибившегося к уральской горе. И он распалился, этот старый Мирон. Ему до колотья в сердце захотелось ложиться с женщиной, и уже не важно, будет или не будет то самое; главное — теплый женский бок, округлое плечо, в которое он уткнется носом, а она ему скажет: «Спи, Мироша, спи! Завтра я квас поставлю, окрошку будем обедать».

Ох, как его тогда завело. Но он взял себя в руки и сказал:

— А если у нее семья, то пусть и семья едет. Для укоренения в земле семья непременно нужна.

В душе, конечно, погорчело, уж очень соблазнительной была мысль о красивой, умной и свободной женщине.

Но Никифор тогда не вернулся. Видимо, опять загремел по этапу. Мирон за свою жизнь понял: есть меченные тюрьмой и ссылкой люди, на воле им как бы не можется, и хоть есть в них страх возвращения под конвой, но что-то более важное и сильное толкает их именно туда. И выражение «плачет по тебе тюрьма и ссылка» можно переиначить: это я плачу по вам.

Вот и сейчас он с тревогой ждет вертолет. На нем Никифор привезет троих. Там будет безногий сын той не доставшейся ему женщины, подраненный в Анголе и брошенный всеми на произвол судьбы. Господи! Что же делает эта страна со своим народом! Как надо ненавидеть людей, чтобы не просто по всему миру пускать кровь русского солдата, но еще и бросать его умирать где попало… Теперь никому не нужный безногий солдат будет нужен им. И его мать, та, что пять минут когда-то была мысленно его женщиной и лежала щекой на его плече. С ними должна быть девочка, вынесенная из огня. Какие-то парные случаи у этого бедолаги Никифора. Нарочно не придумаешь.

Они с Никифором тут самые старые. Но много уже и молодых. Поселок их будет здоров. А когда тут начали копаться археологи в поисках древнего Аркаима, то они в этих краях стали, можно сказать, чуть ли не прообразом будущей России, умной, просвещенной и справедливой. А главное, трудолюбивой. Конечно, до этого еще семь верст хлебать, и все по болотам и кочкам, но где-то что-то должно начаться изнутри, а не по повелению в данный момент царствующего начальника. Изнутри рождается мокрый и осклизлый человек, из семени вымахивает дерево, и если у России остался запал, то он не в Москве, тем более не в Кремле, не в головах тех, что там жируют. Не в тех штанах, что там носятся, лежит семя будущего. Аркаим, конечно, миф. Но возле мифа хорошо начинать новую жизнь. Миф — это допинг, это хорошее вино, это заварка для чая, это проносящееся облако, кажущееся одновременно птицей, женщиной и тобой, когда ты плотник и строгаешь стропила будущего.