Огненный кров - [29]

Татьяна щелкнула мобильником. Дома никого не было.

— Идемте, условно освобожденный, я напою вас чаем.

Когда в советской малометражке мужчина и женщина раздеваются в коридорчике, грех нетерпеливо стоит рядом. В какую-то секунду Татьяна оказалась под его поднятыми руками. И эти руки как-то естественно сомкнулись за ее плечами, а она так же естественно сунула лицо ему под мышку и поняла, что это ее дом, ее прибежище, ее покой. И не было никакого чая, и все было не как у людей, а как у богов, знающих все наперед и не ведающих стыда.

Она сказала, что у нее взрослая дочь, что друга дочери зовут Тим-Укроп, он сказал, что у него, кроме дочери, неудачливой конкурсантки, еще и шестилетний сын, ходит в подготовительный класс и не любит свою учительницу. «Папа, у нее попа как два глобуса, и между ними застревает юбка. Так противно, и смешно тоже».

— Разве в школах олигархического уровня такое бывает?

— Так ведь эта с попой — лучший специалист в своем деле. За нее борются директора школ. Она дама с педагогическим секретом.

— Могла бы купить нормальную юбку. Могла бы и похудеть.

— Насчет одежды, может, вы правы. А насчет похудеть — это уж такая русская природа. Безудержная и неуправляемая. Но училку ценят не за это. А главное, у нее высокая самооценка. С такой высоты юбка не просматривается.

— Что теперь будем делать? — спросил она каким-то не своим, треснутым голосом.

— Я развожусь со своей к вящему ее удовольствию. Все к тому шло. Мне остается городская квартира, извините, раза в три больше вашей, и сын по воскресеньям. У жены богатый избранник, поэтому мыло, свечи, керосин мы не делим. Готов вас принять на всю оставшуюся жизнь вместе с дочерью и ее Укропом.

— А ваша дочь?

— Она не моя, она мамина. Я представлял для них интерес только до конкурса. А раз не сумел сделать дочь победительницей, грош мне цена.

— Боже, как не по-людски! Ваш мир даже хуже, чем я думала.

— Он всякий. И такой, и другой, и третий. Но тон в нем часто задают женщины, спятившие от денег.

Он обхватил ее и держал так, будто ее начнут у него вырывать. Она поежилась в этом невыносимо родном, но одновременно и неудобном кольце. Что-то было прекрасное, и оно имело название, вкус и цвет. Что-то же было неопределенным, мутным и отпугивающим. Такая нестерпимо жгучая близость и такое холодное, чужое, как розовая тапка, отторжение.

Так ведь не бывает, потому что не может быть никогда. Во-первых, он ни разу не сказал не то что о любви, он просто не узнал ее на улице. Он — думала она — истосковался по женщине за минувшие три месяца, а она позвала его как бы пить чай, но кто это теперь зовет на чай? Черт возьми! Ему, видите ли, ничего не стоит принять ее со всеми потрохами. Ничего! Как это было небрежно сказано — «раза в три больше вашей». Для него мелочь, если учесть, что она была в его загородном доме с розовым помпоном. Но как ей было там противно! А у нее, черт возьми, прекрасная двухкомнатная квартирка, две отдельные комнаты, раздельный санузел, кухня, правда, маловата, ну да фиг с ней! Он ведь не сказал, что любит, вот в чем дело. Жена слиняла, а ты приезжай, мол… Он сказал — на всю оставшуюся жизнь? Сколько лет в этом понятии? Нисколько. Просто слова. А их столько всяких…

— Ты чего помрачнела? — Она уже разливала чай. Все мысли были чайные. — Тебе было плохо со мной?

— Мне с тобой не может быть плохо, — тихо ответила она, — я, дура, почему-то решила, что люблю тебя за решеткой в темнице сырой. И даже раньше, когда ты вышел из машины… Но, извини, ошиблась…

— Господи! — сказал он, и она едва успела поставить чашку. Он стоял перед ней на коленях, целуя ноги. — У меня тогда тоже было два потрясения. Взрыв — и женщина с глазами дикой лани… Неизвестно, куда и с кем умчится. Я подумал: почему мне всегда не хватало таких женских глаз? У всех моих женщин — прости, ради бога, множественное число — в глазах ничего подобного не было. Фитилек, каганец, как говорила моя бабушка. А у некоторых вообще огарок. Огарок жизни. Все остальное в порядке, руки, ноги, даже 90–60–90 случались. Но без глаз. Без свечения ума и сердца. Сам их брал, дурак. Сам. Никто не насиловал. Ты — моя первая женщина. Отныне и навек, как сказали бы в прошлом веке, когда слова имели смысл и значение и им верили. Считай, что я, проклятый олигарх, из того старого времени, и верь мне, верь!

«Сдаюсь, — подумала она, — и пусть будет, как будет».

— Я представлю тебя своей бабушке, ты ей понравишься, но и она тебя непременно удивит, — сказала она.

— А мама у тебя есть?

— О боже мой! Конечно. Но ее хлопнуло по голове этим взрывом. Она знала, что я должна была быть там. Теперь у нее заскоки, стала вся рассеянно-всполошенной. Пришла, а она в кофте наизнанку, а губа накрашена только верхняя. У бабушки все это как-то мягче и даже интереснее. Спрашивает меня: «Ленина вынесли из мавзолея? Нет? Как странно. Он ведь так устарел в сущности своей. Пора на кладбище».

— А вот мои родители совсем наоборот. Упертые коммуняки. Был фантастический вопрос отца: «Ты со всех своих доходов платишь партийные взносы?» — «Папа, я не член…» — «Как? До сих пор? На такой ответственной работе?» Тут вмешивается мама: «Отец! Ты сдурел. Какие взносы? Какая партия? Он же у нас проклятый буржуин». Надуются оба и не разговаривают со мной. Я ухожу, а отец матери: «Захлопни за ним дверь покрепче». Но это не всегда. Я их люблю, и они меня. Но скажу тебе сразу: что разведусь и снова женюсь, про это я им не скажу. Буду приходить к ним с сыном, и пусть думают, что все по-прежнему.