Огненный кров - [13]

— Тетя Юля! Я же это сто раз слышала. Я знаю больше твоего. Зачем ты мне это опять все снова?

— Старое возвращается, Сима. Сколько вокруг убийств! Взошла ненависть, взошел детский плач.

— Россия без ненависти и крови недействительна. Она на этом замешена спокон веку.

— Так, слушай. Позавчера убили семью Луганских в центре Москвы.

— А мы тут при чем?

— Сима. Мы все Луганские.

— Не заговаривайся. Я Чуракова, ты Ситченко.

— Ни ты не Чуракова, ни я не Ситченко. Мы все, в сущности, Луганские. Потому как русские и земляки. Рассматривай это как фигуру речи.

На шестой день после несчастья у Дворца молодежи был арестован Максим Скворцов по подозрению в подрыве машины. Татьяна прочла это в газете за чашкой чая, захлебнулась, потом ее вырвало, потом потекли слезы, и кот по имени Мурзавецкий с огромным удовольствием облизывал ей щеки. Озорной приблудный котенок обожал слизывать человеческие слезы. И уж если они ему перепадали, то можно было не волноваться — вылижет досуха.

Страсти начались несусветные. Какие там Косово и Аль-Каида вместе с Грузией? На второй план отошел старик-сторож, пропавший с девочкой. Никакое человеческое спасение для прессы не соблазнительнее убийства.

Татьяне предстоял разговор с редактором. Она вошла без стука и сказала сразу, что не верит в эту чушь. Что если есть на лицах знаки, то на лице Скворцова просто вычерчена порядочность. Редактор смеялся, откинувшись на стуле, через расстегнутую пуговичку на нее смотрел волосатый пуп. И этот пуп думал, смеялся и делал журнал, в котором она работала. И она засмеялась тоже.

— Значит, дотумкала, — уже серьезно сказал редактор. — Знаки увидела на лицах, балда. А стигматов там не было?

— Дотумкала я вот что. Если у человека волосатый пуп наружу и из носа растут волосы или вдруг на ровном месте у него начинается хронический пердеж вместо мыслей, то надо лечиться, лечиться и лечиться, как надо было бы завещать великому Ленину. Но он сам был хрен моржовый.

— Можешь писать заявление по собственному, — получила она абсолютно спокойный ответ, но не возникло в ней ни страха, ни гнева, а стало даже как-то хорошо. Как будто ехала по колдобинам, да еще на трижды искривленном велосипеде, и вдруг ни с того ни с сего — покатило, покатило, легко, радостно, как в рай.

У Веры Николаевны инсульт. Еще неделя как примеряла новые трусики — их теперь зовут стринги, — чтобы удивить Андре; его корове таких не носить. Вот и был бы у него день радости: и водочка, и буженина, и соблазнительная ниточка в попке. Да он бы просто зашелся.

Но ничего прекрасного не произошло.

В очередной раз звонила в Луганск, кричала: «Что, трудно узнать, они из каких?» И на этом слове — «каких» — что-то застряло крестом в горле, буква «х» вспухла, глаза как-то дико опрокинулись вовнутрь головы, и что-то горячее-горячее зажгло ей жилы, и она — и не она вовсе — завалилась на пол, а телефон упал ей на грудь. В это время в дверь звонил Андре, а дверь ему открыл задержавшийся дома муж — он вернулся с полдороги, забыл, дурак, какие-то пассатижи. И все предстало ярко и непристойно: пена у рта, закатившиеся глаза и странное не то «х», но то «кх» из слипшегося горла.

Казалось, не довезут до больницы. Но инсульт, страшный снаружи, оказался незначительным — «микро». Она пришла в себя. А вот с ее мужчинами случился конфуз. Они топтались в приемной скорой помощи оба-два, как говорится, без слов, одни жесты. Муж нервно тер виски, а Андре открытым ртом громко выдыхал воздух. Когда был дан отбой самому страшному, муж опустился на стул, а Андре сказал, что зайдет позже, чтоб уже поговорить с Верой Николаевной. «Козел!» — думал ему вслед муж. А тот как бы услышал и даже засмеялся якобы шутке.

Откуда мужу было знать, что Андре полюбил его пожилую жену всеми своими потрохами в момент ее испуга, когда она шла, шатаясь, в ужасе от возможной гибели дочери. Другой бы вполне мог сказать «ну и пошла ты на…», а он весь, до последнего сперматозоидика (а может, и в самом деле последнего?), понял, что готов сделать все для этой потрясенной женщины, только бы перестала она дрожать в его руках, стала бы той, без которой он уже не мог жить, но еще не знал об этом. И он шел, как пьяный от этой странной любви, и едва не попал под колеса огромного трейлера.

Было бы красиво умереть вместо нее. Но не получилось. Оказался ловким, увернулся. Заколотилось сердце, значит, они скоро свидятся с Верой. И это была первая мысль. Вторая была о детях. Но она была более слабой, типа чахоточной. Встретившись в тонких измерениях, первая мысль без труда сразила бы вторую. И было Андре от этого и стыдно, и хорошо одновременно. Мог ли быть при этом всем этот совершенно не к месту оказавшийся мужчина — муж?

Татьяна не знала ничего. Она в этот момент толклась в Бутырке, добиваясь свидания со Скворцовым с помощью оставшегося у нее удостоверения редакции. Волосатый пуп еще не начал упразднение ее документов. Еж твою двадцать! Как же она его обозвала?.. А ведь могла остаться в сладеньком журнале, где и деньги что надо, и «круг общения», и выход в свет на любой корпоратив, ешь икру или разные суши, пей-залейся, да мало ли что? Тронь какого-нибудь олигарха пальчиком за ягодичку и пройдись с ним в специальную комнату. А после вообще ничего не делай. Растворяйся да растворяйся по мановению уже его пальчика!