Огненная вьюга - [23]

— Зато у меня есть, — заявил рядовой Хохлов, видя, что от радистов ничего не добиться.

— Ну-ка, выдай…

— Слыхали, что Зюзин у того пленного майора с пуд соли нашел в санях?

— И куда же он ее дел? Суп и картошка-то у лесника были пресными.

— «Куда»? Пока мы добирались до стоянки, он по пути, помните, в деревню Назарово заходили, всю ту трофейную соль одной молодухе оставил. За постой, значит. Он же у нас интеллигент… Неудобно, говорит, не отблагодарить за прием. Она ж его минут сорок… индивидуально принимала.

— Да ну?!

— Вот те и «ну». А девка — мечта. На что наш комиссар по любовной части строг, так и тот не удержался, шапку на затылок заломил и стал ей персонально доклад о международном положении делать. А та все к Зюзину тянется…

— Да Зюзин-то раненый! Куда ему к молодице?

— Какая там рана. Маленькая царапина на руке. Для любовных дел это не помеха.

— Молодец Зюзин, не растерялся! Эй, Ваня, введи товарищество в курс событий. Дело ведь прошлое, а мы никому ни гу-гу…

— Кончай трепаться, — пробасил, добродушно улыбаясь, высоченный, широкоплечий боец с открытым слегка конопатым, но привлекательным лицом. — Ничего такого и не было. Чего зря порожняк гонять?

— А что за вещмешок ей передал?

— Твое это дело, да?

— А все-таки. Не таись, Ванюша, здесь все свои.

— У тебя, Хохляндия, одни пакости на уме.

— А что, скажешь, не передавал ей вещмешок?

— Ну, передал, у тебя не спросился…

— Во — видали?

— Че «видали», че ты буровишь. Не соль то была, а шмотки, немцем награбленные. Захватил, чтоб лесничихе передать. А комиссар говорит — отдай ей, у нее трое детей мал мала меньше. И сироты уже. На мужа она похоронку еще в августе получила.

Помолчали. Начали поочередно свертывать цигарки из кисета, пущенного по кругу Зюзиным.

— Э, а кисетик-то у Ивана новый, — разряжая неловкое молчание, проговорил Хохлов. — Все ж таки не у той, так у другой молодицы разжился. Глянь-ка, вышито «Дорогому бойцу Красной Армии». Во, дорогому, а не абы как. Не таись, Ваня, выдай на-гора, кто подарил. Ты у нас парень представительный, ни одна девка не устоит…

— Во балаболка, — беззлобно проговорил Зюзин, вставая. — А ну-ка остынь.

Он подхватил Хохлова за ремень, легко перевернул вверх ногами и сунул головой в сугроб.

От взрыва хохота таившаяся в густых ветвях сосны белка опрометью метнулась на соседнее дерево, но, видать, от страха не рассчитала прыжок и плюхнулась в снег рядом с Хохловым. Смех грянул с новой силой.

Весело было и в группе подрывников, к которой подошел комиссар, сопровождаемый старшиной Кожевниковым.

Нелегок ратный труд каждого солдата на войне. Но он значительно тяжелее и опаснее у саперов. Говорят, что они ошибаются в жизни лишь один раз. Да и в обычной обстановке им, как правило, труднее, чем другим. Вот и сейчас они не только находятся на самых горячих точках, но и на марше кроме обычного вооружения и снаряжения несут на себе солидный запас взрывчатки.

— Как самочувствие? — спросил Огнивцев. — Небось устали с грузом-то?

— Ну что вы, товарищ комиссар. Силенка у нас еще есть, — ответил один из подрывников. — Мне раз пришлось тащить на горбу «языка». Пудов восемь немец попался, и то ничего, километров пять тащил.

— Это тебе тренировка, — смешливо поддел его Кожевников. — После войны женишься, будешь жену на руках носить.

— Так то смотря какую, товарищ старшина. Иную поднимешь — на век закаешься…

— Что, был такой случай?

— Было дело, — на полном серьезе заговорил боец, насупив брови, из-под которых неистребимым юмором светились его лукавые карие глаза. — Встречался я до войны с одной. И на личико красива, и все у нее на месте, как полагается. Только полна очень. Ну я себе думаю, как до любви дойдет — ты у меня живо до кондиции похудеешь…

— Чувствовал, значит, в себе силенку, — подначил кто-то.

— А то как же. Я ж не такой, как ты, плюгавый… Так вот. Шли мы как-то с ней с гулянки, в соседней деревне были, а в распадке ручей разлился. Ну, она и попроси меня: «Мишенька, перенеси. У меня туфли новые и чулки фильдеперсовые. За труды поцелую». Мне бы чудаку отказаться — уж больно грузна. Ан нет. На вознаграждение польстился. Подхватил на руки, ступил три шага, а далее нет духу. А тут еще она ухватилась за шею, не продыхнуть. «Брось! — хриплю. — Брось обнимать, не то свалимся». А она в ответ: «Падай, Мишаня, падай, милый. Зато будешь знать, как я тебя люблю».

— Ну, и?..

— Вот те и «ну»! Поноси такую кралю! Мало того, что простыл после купания в том клятом ручье, так, видать, еще и становую жилу перетрудил. Неделю потом бабка меня сурчиным жиром натирала. Еле отошел…

— А как же любовь?

— Как, как! Смыло ее в том ручье начисто…

Слушая побасенки бойцов, комиссар улыбался, радовался их хорошему настроению. Значит, не очень устали. Значит, крепок их дух.

Пока отдыхали, ветер утих, прекратился снегопад. Впервые за много дней выглянуло солнце, но мороз, кажется, даже стал крепче.

Отряд двинулся дальше. Шли быстро. И время поджимало, и стужа торопила. Несмотря на скорость передвижения, строго соблюдали маскировку, вели активную разведку, зная, что противник наверняка разыскивает отряд.

В лесу снег был рыхл и намело его вдоль лесных опушек порядочно. То и дело из-под него, шумно шлепая крыльями, вырывались тетерева и куропатки. Где-то рядом щебетали синички, клесты, усердно стучали по сухим соснам дятлы. Часто попадались лисьи следы, но почему-то не было видно ни одного заячьего.