Огнем опаленные - [12]

Наконец под строгим наблюдением и с помощью инструктора парашюты были уложены. Все погрузились в машину и поехали на летное поле.

Здесь, на краю ровного поля, поросшего мелкой травой, замаскированные сверху сетками, а по бокам срубленными елками, стояли самолеты У-2. А рядом, в лесу, целый городок землянок, врытых в землю бревенчатых столов и скамеек, и ни одной живой души, кроме часовых. Экипажи ночных бомбардировщиков отдыхали.

— Сегодня, — объяснил им капитан, — вы сделаете по два прыжка. Один — с высоты трехсот метров с вытяжным фалом, а второй прыжок — с высоты пятисот метров с ручным открытием.

Вскоре начались прыжки… И скоростные со скольжением, и на точность приземления, и с уходом от предполагаемого препятствия, и с отрывом от парашюта перед водой, и на лес, когда скольжением стараешься уйти от удара о дерево, и в порывистый ветер, когда купол уже ложится на землю, а ты еще в воздухе, и ночные, когда земля появляется под ногами так неожиданно…

Но, конечно же, первый прыжок запомнился больше всего.

Виктор прыгал четвертым. Летчик, которому, очевидно, надоели эти однообразные взлеты и посадки, сразу же, едва самолет оторвался от земли, сделал крутую горку. Виктора вжало в сиденье. Но едва он сообразил, что произошло, как летчик заложил крутой вираж.

Наконец летчик вышел на горизонтальный полет и обернулся к Виктору — тот сидел в задней кабине — и что-то ему прокричал, озорно блестя глазами.

— Что? — Виктор ничего не слышал, даже шум мотора доходил как через подушку.

Летчик показал ему на уши, а потом зажал пальцем нос, надувая щеки. Только тут Виктор догадался, что у него от резкого перепада давления заложило уши, и он, как их учили, повторил движения пилота. И сразу же услышал и шум мотора и голос летчика.

— Ну как? — кричал тот. — Здорово?

— Нормально! — ответил Виктор, показывая большой палец. — Отлично. Давай еще раз, а то от неожиданности я и не разобрал, в чем дело.

— В другой раз!

— А теперь?

— Нельзя! Влетит нам с тобой.

Теперь, когда самолет шел в обычном горизонтальном полете, Виктор с интересом огляделся. Сверху все казалось как на макете топографической карты — маленькие деревья, пятачки полян, извилистые линии дорог. Виктор так засмотрелся, что пилоту пришлось опять тряхнуть самолет, чтобы он его услышал.

— Приготовиться! — прокричал пилот. — Ты что там размечтался?

Виктор встал на сиденье, как его учили, перекинул ноги за борт самолета, на какую-то секунду повис над бездной на руках, потом нащупал левой ногой подножку, встал на нее, схватился правой рукой за борт кабины летчика и, перебравшись на крыло, стал рядом с пилотом, ожидая его команды.

— Пошел! — наконец прокричал летчик, и Виктор, слегка согнувшись, головой вниз кинулся с крыла. В лицо, выбивая из глаз слезы, ударила упругая струя воздуха, перед глазами, с каждой секундой приближаясь, видна была пашня, и вдруг — рывок… Это открылся парашют. Ноги сначала подбросило куда-то вперед и вверх, затем опустило вниз; Виктор повис в воздухе, а земля, плавно покачивая далеким горизонтом, стала медленно приближаться к нему. Виктора охватил восторг. Хотелось петь и кричать. И он пел и кричал, а земля все так же кивала ему горизонтом, будто приветствовала расшалившегося мальчишку.

Сегодня у ребят праздник — привезли почту. По этому случаю даже в занятиях сделали перерыв, и ребята, разобрав письма, нетерпеливо разрывая конверты, углубились каждый в свое, в личное.

Почту всегда ждали, приходила она нечасто — не чаще раза в неделю, а на войне эти несколько дней многое могут изменить в судьбе человека.

Виктор, как и всегда, получил много писем. Ему чуть ли не каждый день писала мама, писали друзья с завода, писала Маша.

«Здравствуй, Виктор! — писала Маша. — Наконец я получила твое письмо, а то начала уже думать, не стал ли забывать учитель свою ученицу, уж очень редко ты пишешь. Ребята в цехе тоже обижаются на тебя. Пиши, пожалуйста, если можешь, чаще. Мы все волнуемся за тебя и всегда с нетерпением ждем твоих писем. А мне пиши все-таки отдельно. В цехе до сих пор никто не знает о моей учебе — я боюсь сказать. Учебу я уже закончила и теперь жду, когда направят на фронт. Обещают в ближайшие дни. Вот когда дадут направление, тогда я все и расскажу, а то до сих пор не верю, вдруг в последний момент не возьмут, ребята скажут — болтушка.

У нас в цехе пока все без изменений. Работаем как и прежде.

Я часто бываю у Анны Ивановны — уж очень я привыкла к ее ребятам и полюбила их.

Тебе шлют привет все из нашего цеха и из комитета комсомола завода. Большой привет отдельно, — он так и сказал: «Передай ему большой привет отдельно от меня», — передает дядя Коля.

Дружески жму твою руку.

Маша».

Писали и ребята из цеха. И наконец, письмо от мамы:

«Милый сынок! Здравствуй, дорогой! Ты не очень балуешь меня письмами, а мне так тревожно и грустно без них. Но ты не беспокойся из-за этого. Просто, когда есть хоть минута свободная, черкни мне. Только два слова — жив, здоров. Получу — и у меня праздник. Я только и живу ожиданием твоих писем. Утром первым делом — к почтовому ящику, вечером, после работы — опять к нему. Даже днем звоню домой — не было ли писем. Очень тоскую без тебя, мой родной. Очень хочу увидеть тебя — как ты там без меня? Накормлен ли, обут ли, одет? Но ты не сердись на меня, все мамы на свете одинаковы — все им чудится, что их дети без них неухожены.