Оглянись. Жизнь как роман - [20]

Да сено-то — совхозное! — сообразил я.

У Степана в голове существовала своя иерархия принципов. Газет он не читал, а только курил их. Кто ему внушил, что совхозное трогать нельзя?

«Ну просто таежный реликт!» — решил я.

Вышли затемно. Я напросился в попутчики. Надо было помочь этому странному старику. Да к тому же не терпелось побывать в тайге. Провожая, Зинаида сунула каждому по куску домашнего хлеба. До свету встала и уже испекла.

Под лыжами поскрипывал крепкий наст, по-местному — чарым. Идти было легко. У меня за спиной болтался рюкзачок с веревками, а у Степана под мышкою — еще одни лыжи. Предстоит соорудить из прутьев нары, прикрепить под ними лыжи. Сверху навалить копешку — и тащить ее вместе. Главное, успеть до того, как поднимется солнце. Тогда деревья, прогретые солнцем, сбросят липкие комья снега, капель изранит утренний наст. И с тяжелым грузом из тайги не выбраться.

Степан остановился перекурить. Оглядел тайгу.

— Осела, — сказал он, обводя взором ближние осины.

Я любил лес. Но вырос в подмосковных лесах, а они по сравнению с тайгой — как интеллигентные дамочки рядом с деревенской бабой. Упал ствол — его тут же утаскивают дачники-санитары. И пахнет в подмосковном лесу, как в кабинете ботаники.

Наконец, дошли до места. Надергав сена посвежее, увязали тюк. Расстелили рюкзачок, перекусили. Рассвело, но солнце еще не грело. Спешить было некуда.

Мы со Степаном накидали под себя сена посуше и улеглись, как боги, поблаженствовать. Степан учил меня различать следы, показывал, где птицы токовали, где зайчик отдыхал, где пробегала лиса.

— У нас хохол был по фамилии Индюк, — вдруг вспомнил Степан, дожевывая хлеб. — Как-то он с другим мужиком лис ловил. Поставили капканы. Хохол первым прибежал, смотрит: есть одна. Он скорее домой, обдирать. Успеть вперед дружка. А тот приходит, говорит: «Лису на пару!» Хохол отвечает: «Нэ дам! Моя лыса!» Оглушил лису молотком и начал ее по-быстрому обдирать. А лиса как закричит! Она еще живая.

— Отпустил?

— Так живую до половины и ободрал, пока сдохла. Обдирает, а сам матерится: «Нэ дам, моя лыса!»

— Так и не дал?

— Не дал. Ему за лису пороху отвесили, дроби. Одной муки только двадцать пять кило дали. В те-то времена, в войну…

— Признайся, Степан, а тот, второй мужик, не ты ли это был?

— Нет… Я был на фронте.

Разговор перешел на темы войны. Я помнил военное время плохо, был ребенком. Да лучше бы его и не вспоминать.

— Однажды пошли мы трое в разведку, — рассказывал Степан, покуривая. — Идем лесом, слышим: кричит женщина, просит помочь. Стали стороной подкрадываться. Видим, трое немцев двух наших девушек терзают. Одной пальцы на руках и на ногах поотрезали, а другой руки гвоздями к лесине пришили, то есть распяли… Один мужик у нас нож кидал здорово. Он часового немца издаля просадил беззвучно, остальных мы живьем взяли. Гвозди выдергивать стали, а они их по самую шляпку вогнали, не вытянешь. Пришлось шляпку сквозь ладонь прорывать. Так два гвоздя в березках и остались… Когда шли обратно, девушек немцы вместе с нами несли на плащ-палатках.

Я слушал Степана. Картина — пострашнее ободранной лисы.

Сколько лет было тогда Степану? Лет тридцать пять или сорок… Опытный таежник, подходящий человек для разведки. Однако и такому изменила удача, попал в плен и остаток войны провел в лагере. Освободили его американцы.

— А почему ты, Степан, вернулся? Ведь многие тогда уехали с американцами. И ты мог бы?

— Мог… Но, вообще-то, не мог. Мы быка купили. А куда с быком на самолет!

— Каким быком? Откуда в лагере для военнопленных бык?

— У немцев купили. Ходили за ним в их деревню. Я, правда, не ходил, пятнадцатый день не вставал, лежал в лагере. Ребята ходили, через старосту договорились с хозяином. Тот сперва не хотел продавать, а староста ему говорит: «Бери марки, пока дают. А то и так быка заберут. Их победа». Но мы по-честному, купили. За сколько сказал… А бык ха-ароший был! Зда-аровый! Сытый. Наш, наверное, угнанный. У немцев больше рябые, а этот красного цвета… Куда же мы в Америку с быком? Мы его на мясо. Подхарчились — да домой.

— Как тебе американцы?

— Ничего… Не пойму только, почему они такой белый хлеб едят. Страсть белый! И нет у них этого порядку: офицеры отдельно, солдаты отдельно. Все вместе садуть за стол и давай!

— Так у них демократия!

— А у нас чево?

— У нас? У нас — сам знаешь.

— Да-а, — протянул Степан. — Глаза людям глиной-то не замажешь… Однако пора нам, Андрей, в обратный путь. Солнце поднимается.

Когда подходили к дому, услышали звук работающего дизеля и вскоре увидели трактор, он тащил сено Агнюшке во двор.

В кабине сидели двое: бульдозерист Сашка-блатной и молчаливый моторист.

Вчера по случаю отсутствия Бенюха засиделись в будке, только что отстроенной, раздавили две бутылки. Где достали? Я решил: у той же Агнюшки. Сидели в полутьме, травили баланду. Степан ушел домой, а я задержался, слушал, как Блатной рассказывал о своем очередном приключении. Врал, конечно, но складно.

— Сперва мы с ней поболтали, — докладывал Сашка. — Я говорю: «Что-то я вас тут не видел…» А сам молчу, что мы две недели назад приехали. Потом говорю: «Что-то я замерз. Полезли в кабину погреемся». Она мнется, а я тащу. Она говорит: «Там грязно». А я говорю: «Чисто». Мне бы ее только в бульдозер затащить, там я ее прижму — куда денется?