Оглядываясь назад - [58]

Примерно в ту же пору я перевела пьесу Фигерду и, не очень надеясь на успех, предложила ее Вахтанговскому театру. Неожиданно оказалось, что она понравилась не только художественному руководителю, но и всему худсовету. Подумывали уже о распределении ролей. Но через некоторое время, не помню уж после какого очередного похолодания в оттепель, закончившуюся прежде, чем она началась, но о которой столько шумели и от которой так много ждали, мне было сказано: «К сожалению, не та погода». Уязвимым моментом в пьесе, сценичной и веселой, было слишком несерьезное изображение революционного переворота в одной латиноамериканской стране, который возглавил красавец барбудо, руководя им с помощью музыкальных сигналов из туалета посольства, где он попросил политического убежища и уже начал крутить роман с дочерью посла.

Столь же вразумительный ответ я получила в Овире, «просив, почему мне отказано в разрешении поехать но приглашению в Италию в годы глухого застоя, но когда уже ездили за рубеж, как тогда говорили, не только в служебные командировки, совершенно забыв, что «не нужен нам берег турецкий и Африка нам не нужна». Мне было заявлено, что моя поездка представляется нецелесообразной.

После неудачи с пьесой, меня постигла еще одна в том же роде. В журнал «Знамя» я принесла рассказ Сэлинджера. Его не напечатали, — совершенно безыдейный и вообще непонятно о чем. хоть я и пыталась разъяснить, что хотел сказать автор. Но перевод почему-то понравился редакции, и мне чуть ли не два года звонили и напоминали, что я обещала найти для них что-нибудь прогрессивное. Я так и не нашла, и на этом мой роман с журналом бесславно окончился.

Я прекрасно понимаю, что ворчу и брюзжу, вроде старшего поколения Форсайтов, которым казалось, что Англия катится в пропасть, а на мой взгляд — не только туманный Альбион, а весь мир. В Грузии давно уже снова открыт музей вождя всех времен и народов: кавказские шоферы еще двадцать лет назад оклеивали стекла машин и автобусов портретами Сталина. Компартию так и не запретили, и ни один палач не наказан, когда по всему свету до сих пор разыскивают и судят нацистов, хотя пора было бы дать восьмидесяти- и девяностолетним старикам умереть своей смертью и не в камере. Но и там уже давно заявляют о себе неофашисты, то с санкции польского правительства устраивая парадные шествия перед Освенцимом, то открывая «Макдональдс» против ворот Бухенвальда с вывеской «Егиьте, сколько хотите». Ведь туда такой наплыв туристов, а осмотр бывшего лагеря смерти не отбивает аппетита даже настолько, чтобы хоть на пятьдесят километров отъехать от страшного памятника, при одной мысли о котором волосы встают дыбом.

И все же в 94-м году в лондонском соборе Святого Павла была служба, посвященная пятидесятилетию гибели Анны Франк; в ней участвовали и католические, и православные, и англиканские священнослужители и раввины. Молитвы и песнопения прозвучали на всех языках.

Во Франции 14 июля продолжают как ни в чем не бывало танцевать и веселиться, забыв и о гильотине, и о том, что именно их распрекрасная революция, а не кто-нибудь, разбудили декабристов, а те… и т. д. И раздают ордена Почетного легиона, когда-то вручаемые лишь истинно достойным этого знака отличия, кому попало; ну ладно Маре, он хоть ветеран, правда не Сопротивления, а экрана и сцены. И уж совсем непонятно, за что — Депардье. Сами они справились и оправились, потому и могут смеяться и шутить, а вот мы… У Коржавина когда-то были такие строчки в поэме: «…нельзя в России никого будить» и там же «кому мешало, что ребенок (Ленин) спит?..». Что же говорить о куда более страшных и чудовищных вещах.

Летом 63-го мы с семьей опять оказались в Коктебеле. Как же он изменился за последнее десятилетие! Мы бывали там в осенние месяцы в 58-м и 59-м и даже в июне 62-го. но из-за относительного безлюдия out of season это не так бросалось в глаза. На берегу выросли пансионаты, на пляже перед ними — бесконечные деревянные тенты и лежаки, кабины для переодевания, спасательная станция, откуда в рупор непрестанно неслось: «Будьте осторожны с плавсредствами!» Дальше буйков заплывать не разрешалось.

На море мы отправлялись пораньше, не позже восьми, — иначе поставить для мамы и детей самодельный тент из простыни и палок нельзя было и подумать: стена таких палаток выстраивалась вплотную друг к ДРУГУ (на диком пляже, где мы когда-то купались нагишом). А когда дети болели и мы с мужем бежали окунуться около двенадцати, то с трудом отыскивали свободный пятачок, чтобы бросить полотенца и шорты. Мелюзга, барахтаясь в прибрежной пене, распевала: «Эй моряк, ты слишком долго плавал… мне морской теперь не страшен дьявол…».

В горах не на самых популярных маршрутах можно было еще насладиться уединением и тишиной. Дома и в саду это тоже не удавалось, ведь в каждом доме теперь ютилась не одна, а пять и шесть семей, если не больше. В самый наплыв не только в беседке, но и просто под деревьями стояли раскладушки; в общежитии напротив все лето с утра заводили единственную пластинку, — «ни при чем наряды, ни при чем фасон…», — а по вечерам неслись вопли и взрывы из открытого кинотеатра. Моя свекровь, заглядывая к нам, каждый раз поражалась, как можно жить в таких условиях. Родители мужа с младшими дочерьми гостили у М.С., где, по-моему, был еще больший бедлам, и я, в свою очередь, дивилась на них.