Оглядываясь назад - [30]

На следующий год я должна была поступать в школу, но в конце лета (последнего предвоенного), которое мы опять проводили в Свистухе, я заболела. Знакомый врач, осмотрев меня, определил ангину, но на всякий случай велел послать мазок в Дмитров. Анализ ничего не показал, а мне становилось все хуже, я задыхалась, не могла глотать, и бедная мама только молилась. К этому времени все дачники разъехались. Надя жила у себя в деревне, так что мама была со мной совсем одна. Когда немного спала температура, не опускавшаяся до этого ниже сорока, она наняла телегу до станции. В Москве сразу же пришел доктор, лечивший меня с раннего детства, и только заглянув в горло, не дожидаясь анализа, немедленно отправил в Молча- новскую клинику на Девичьем поле. У меня оказался тяжелый, запущенный дифтерит, и мама не находила себе места от волнения еще и потому, что бабушка умерла от этой болезни. Всю первую ночь рядом со мной на соседней кроватке метался мальчик, он просил пить и звал маму, под утро его отнесли в изолятор, на следующий день я узнала от сестры, что он умер. Это была первая увиденная вблизи смерть. За проведенное в больнице время я перезнакомилась и подружилась со всеми, но ничьих имен — ни детей, ни врачей, ни сестер. — не могу припомнить. Имя этого мальчика, которого видела всего несколько часов, помню до сих пор — Юра. и его сухие горящие глаза — «Два смертных глаза» (Цветаева иногда бывает удивительно точна).

Мне сразу же начали вливать сыворотку, и через несколько дней стало намного легче, но я еще месяца два пробыла в больнице. Поначалу очень тосковала по маме и дому, но довольно скоро освоилась и подружилась со всеми ребятами в палате. Мы, хоть и были лежачие, умудрялись не только болтать, но играть и даже объясняться в любви. Врачи и сестры относились к нам на редкость внимательно, и вся обстановка была какая-то домашняя. В теплые дни, закутанных в одеяла, нас выносили в сад. Мама приходила каждый день справляться обо мне, передавала записки, цветы, фрукты, игрушки и подолгу стояла перед окном (мы были на первом этаже), показывая мне листы с крупными рисунками, изображавшими всевозможные приключения и проделки моего кота, молочного брата ежонка. Эти рисунки веселили не только меня, но и всю палату. После того, как меня выписали, мне еще долго нельзя было бегать и подниматься по лестнице из-за осложнения на сердце, так что в школу я пошла только со второго полугодия. Это был 41-й год, и с началом войны кончилось детство.

III. Картинки из жизни военных лет

Летом 41-го года мы опять жили по Савеловской железной дороге, в деревне Свистухе, в пяти километрах от станции Турист. Наша изба была крайняя, и с крылечка открывался изумительный вид на Яхромское водохранилище, на противоположный крутой берег и на поля и лес на нашей стороне. Мама всегда обожала ковыряться в земле — хотя своего клочка не было никогда — и чего только не было понатыкано в палисаднике: и садовые, и пересаженные лесные и полевые, — не удивительно, что все проходившие мимо на них заглядывались. Так и воскресным утром 22 июня мы отправились в поле выкапывать ромашки и мамины любимые гусаровы шпоры. Возвращаясь домой, мы услышали громкие голоса, плач, на деревенской улице толпился народ — была объявлена война.

Не помню точно впечатлений первых дней. Продолжала жить своей детской жизнью. Вспоминается какое-то собрание на поляне у дачного поселка, где объясняли, как нужно обращаться с противогазом и тушить зажигательные бомбы. Ярко запомнилась первая бомбежка Москвы, — мы находились от нее в шестидесяти километрах, но все равно отлично было видно огромное зарево и шарящие в небе желтовато- белые полосы прожекторов. Крестьяне и дачники собрались на краю деревни и долго не расходились, а вдоль канала и железной дороги — это были хорошие ориентиры — летели и летели немецкие бомбардировщики.

Дети постарше разговаривали о войне, а среди взрослых царили самые разные настроения и опасения, — мать моей подружки не знала куда бы спрятать свой партбилет.

Мхатовцы шептали на ухо друг другу: «Сталин-Ста- лин Сралин-Сралин, нету сытных обедов, нету теплых домов». Народных артистов, особенно на кремлевских приемах, кормили, конечно, сытно, а стране голодать было не привыкать. Да и выражено было уж очень грубо и примитивно, — на уровне анекдотов моих деревенских подружек.

Мама, как всегда быстро принимавшая решения, начала работать в колхозе. Об эвакуации и думать не хотела, а тем более чтобы отправлять меня куда-нибудь одну.

Как-то еще летом рядом с нашей деревней расположилась на ночь воинская часть. Ребята на перебой предлагали свою помощь. Приносили воду, угощали, чем могли, а одни наши друзья, уже немолодые муж и жена, — оба их сына были на фронте, — не отходили от солдат и старались хоть что-то для них сделать, думая наверное, что и их мальчикам вот так кто-нибудь помогает.

Раз в неделю мы с мамой ездили в Москву и забирали хлеб, который получала для нас по карточкам мамина подруга, Елена Владимировна Романова, а мама перевозила все, что только можно было на себе увезти, из дома на дачу, опасаясь, что дом могут разбомбить. Из-за этого, вернувшись в Москву, мы оказались решительно без всего самого необходимого, но об этом позже. Помню, что первое время на большое количество хлебных талонов можно было купить, например, торт, что мы иногда и делали, но так было только в самом начале. А уже очень скоро в магазинах стало пусто. Тогда в Москве любили повторять: «Еще ничего нет, а уже ничего нет. Что же будет, когда что-нибудь будет?»