Оглядываясь назад - [25]

Были у нее и другие приятельницы из «бывших». Одна шила подушки для диванов, искусно отделывая их разнообразными цветами из шелка, другая, не слишком приятная особа с птичьим носом, занималась маклерством, продавая всякие драгоценные украшения современным нуворишам, и, очевидно, существовала на часть вырученных денег. Она не любила, когда я присутствовала при ее разговорах с Бубой о «делах». От этого она, вероятно, была мне несимпатична, а мне просто нравилось рассматривать красивые старинные брошки и другие вещи, которые она осторожно извлекала из сумки.

Подобно многим старым барыням, казалось бы, белоручкам, М.Г. умела решительно все, — не только рукодельничать, но прекрасно готовила. Когда она разделывала и укладывала в селедочницу селедку, я просто налюбоваться не могла, — так виртуозно она это проделывала. Дед тоже и с готовкой и с топкой печей прекрасно справлялся, а уж о его саде при небольшой дачке в Лоси и говорить не приходится. До войны — самые разнообразные цветы, потрясающий розарий, всевозможные ягоды, овощи; надолго запомнились темные, «черные» розы, вероятно потому, что полюбив «я послал тебе черную розу в бокале», всегда вспоминала виденные в раннем детстве у деда. А всю войну их кормил его огород.

Но и сама Буба была уплотнена, так как занимала слишком большую комнату, и там же, за занавеской жила старушка, Анна Петровна, когда-то работавшая на табачной фабрике, но давно уже перебивавшаяся на мизерную пенсию по инвалидности из-за сухой руки. Она не очень ладила с Бубой. главным образом, из-за радио, которое у той вообще не выключалось. А сама Буба, сидя на диване и занимаясь вязанием, не упускала случая, шла ли речь об очередных успехах в сельском хозяйстве или других производственных достижениях, сказать: «как же» или «как бы не так», или «опять хор Пятницкого!» Анна Петровна никогда не была помещицей, не общалась с великими музыкантами, но была, в сущности, гораздо более культурным человеком. Она без конца брала книги в библиотеке, бывала, если позволяли средства, в Консерватории, особенно, если исполняли «Пер Гюнта». Позднее, когда появились проигрыватели и записи классической музыки, ходила к своим друзьям на «четверги» слушать пластинки. Комнату рядом занимала семья Володи, о котором я уже упоминала. Во время войны он потерял обоих родителей и, оставшись совсем один, еще подростком, не сбился с пути, а закончил школу и институт, хоть и приходилось сидеть на хлебе с водой. И, наконец, в последней комнате — работница с пивзавода со старушкой матерью.

Жили в целом мирно, но перепалки иногда случались. У нас было голландское отопление, что оказалось очень кстати во время войны, так как трубы от печурок можно было вывести в дымоход, а не в форточку. В те годы домов с центральным отоплением и газом было сравнительно немного. В домах, где был газ, уже на лестнице чувствовался особый занах; позже, когда газ провели повсюду, его перестали замечать. Дрова хранились в подвале и в сарае. Со двора то и дело разносилось громкое «старье берем», возвещавшее прибытие старьевщиков. Они одаривали бумажными мячиками на резинке или свистульками толпившихся вокруг них ребятишек. Каждое утро, но не в такую рань, когда с черного хода на кухне появлялись молочницы из деревни с огромными бидонами, дворник Степан приносил целыми вязанками дрова (мы жили на четвертом этаже и таскать самим не всем было под силу), и сразу в квартире начинало пахнуть лесной сыростью и дачей. Был еще второй дворник, Абдул, погибший в первый год войны, оставив жену татарку с кучей маленьких детей. Она одна всех выкормила и поставила на ноги, зарабатывая чем придется, не отказываясь ни от какой самой тяжелой и грязной работы.

Однажды мой дядя, страстный охотник, заметив, что из его поленницы пропадают дрова, заявил во всеуслышание на кухне, что набьет несколько поленьев порохом. Что тут сделалось с одной соседкой! «Хулиганство какое, — кричала она — а что если я «случайно» возьму не свое полено?»

Но, в общем, скандалов не было. Только няньки, их было две — Надя и няня моей двоюродной сестры, которую вся квартира так и звала просто Няней, терпеть не могли друг друга. Надя спала в передней на старом дедовском сундуке, а няня, Александра Ивановна, в той же передней на раскладушке. Только в войну, когда Надя уехала к себе в деревню, сундук в качестве ложа перешел к Няне. Она проспала в этой передней чуть ли не до конца жизни, уже не будучи ничьей няней, пока ее племянница не получила от завода комнату и не взяла ее к себе, так что хоть перед смертью она пожила в более или менее человеческих условиях. Надя была для мамы не домработницей, а членом семьи, другом и поддержкой во все трудные минуты. Я ее тоже очень любила, и между нами никогда не было никаких размолвок, если не считать ее обид, когда я проявляла излишнюю нетерпеливость и слишком горячилась, пытаясь научить ее писать и читать, а ей это трудно давалось. Но я тут же просила у нее прощения, видя, как она сама огорчена, и мы сразу мирились. Так и не удалось ей овладеть грамотой. Мастерицей она была на все руки и обшивала на старой маминой зингеровской машинке не только меня с мамой, но и всю квартиру, а в свободное время вязала бесконечные кружевные салфетки или шила для моих кукол. Одевала кукол и Евгения Александровна, появилась она у нас еще до войны, вот каким образом: как-то в Сокольниках маму окликнула женщина.