Доплыв до середины реки, они долго кричали, пока не охрипли.
Северовостокова нигде не было.
Огарки бросили весла, умолкли и задумались.
Сокол, сняв шапку, перекрестился.
— Царство небесное! — сказал он строго и мрачно.
Тогда и остальные, при всем их равнодушии к религии, обнажили головы и тихо прошептали:
— Царство небесное!
— Хороший был огарок, а как умер глупо!
— Главное — молодой еще… жалко!
— Некролог напишу! — сказал Небезызвестный.
Они повернули лодку обратно и поплыли опять к Молодецкому кургану в глубоком печальном безмолвии.
Но лишь только подъехали они к берегу, как откуда-то издалека доплыл до них могучий знакомый голос…
— Это он! — радостно закричали огарки, подняли весла и прислушались.
На далеком песчаном берегу Волги пел Северовостоков, и голос его разносился на три версты кругом:
Меж крутых бережков
Волга-речка течет,
А по ней, по волнам,
Легка лодка плывет…
— Орет! — радостно закричали огарки. — У, Балбес проклятый, сколько людям крови испортил, подавиться бы тебе!.. Айда, ребята, скорее к нему!.. Хорошо, что хоть хайло-то у него, как у влюбленного осла!..
И огарки, дружно работая веслами, снова поплыли за три версты.
А Северовостоков орал все громче и ужаснее, забираясь на самые верхние ноты:
В ней сидел молодец.
Волны резал веслом.
Шапка с кистью на нем
И кафтан с галуном
Это была волжская разбойничья песня. Огарки мчались прямо на голос.
А в боярском дому
Отворялось окно,
По веревке краса
Молодца приняла —
гремело по реке.
Степка-Балбес долго пел еще и кончил песню громовой размашистой нотой.
Только через час переплыли они Волгу и причалили к песчаной отмели лугового берега.
Под лучами полуденного солнца Северовостоков давно уже спал нагой на песке. Он лежал вниз лицом, положивши косматую голову на вытянутые могучие руки; голова его и грудь были на берегу, а все тело по пояс лежало в воде: ленивые волны медленно перекатывались на его спину и снова сбегали с худого, мускулистого, словно вылитого из бронзы тела. И казался он какой-то символической фигурой, странным исчадием Волги, наполовину принадлежащим ей и заснувшим в энергичной позе стремления вперед.
VII
Отъезжавших огарков пришли провожать на конторку парохода Павлиха, Сокол и Гаврила.
Явились еще певчие — девять басов архиерейского хора, вся басовая партия, и регент Спиридон — провожать Северовостокова.
Опять было прелестное весеннее утро. Волга дышала привольем, свежестью, отрадой.
Огромный двухэтажный пароход, белый, как лебедь, пыхтя и выпуская в воду пары, зашевелил могучими лопастями колес и стал медленно отходить от конторки.
На верхней площадке его сгрудилась густая толпа отъезжавших; внизу, на конторке, не менее густая толпа их родных и знакомых. Слышались восклицания, приветствия, прощальные пожелания.
В воздухе мелькали платки.
На корме стояли Северовостоков, Савоська, Толстый и Небезызвестный.
На конторке с растроганными лицами замерли Сокол и Гаврила. Подле них тихо плакала Павлиха.
Пароход пошел. Огарки кланялись, махая шляпами и платками.
Когда, наконец, пароход отошел на середину Волги и стал круто поворачивать вниз по течению, архиерейские басы выстроились все в ряд, регент поднес к уху камертон, задал тон и взмахнул рукой: басы мощно и стройно, все враз и в одну ноту, заревели оглушительными голосами:
— Про-ща-а-ай!
Толпа шарахнулась от них.
Северовостоков долго не отвечал им. На корме парохода едва можно было различить его картинную фигуру в широкополой шляпе.
Только когда пароход совсем перевалил на другую сторону реки, оттуда доплыл густой, круглый и могучий ответ в ту же самую ноту:
— Про-ща-а-ай!
Голос его, плотный, цельный и громадный, дошел, как волна, издалека и долго катился по реке.
И сразу все почувствовали превосходство этого благородного, кованого голоса над всеми девятью архиерейскими басами.
Пароход быстро удалялся и скоро исчез вдали, за изгибом реки.
С конторки все разбрелись.
— Эх, соколы! Улетели вы! — все еще глядя на блестящий горизонт, с чувством воскликнул кузнец. — Подались наши на новые места!
— На вольные земли! — грустно отозвался Гаврила.
Павлиха молча вытирала слезы.
— Эх, Павлиха-соколиха! — обнял старуху Сокол. — Как теперь ты без огарков жить будешь?.. Заскучаешь!..
— Вота! — возразила Павлиха, улыбаясь после слез. — Мало, что ли, огарков на свете?.. Новых наберу!
— Правда твоя, мать огарческая! — подтвердил Гаврила. — Новых набирай!.. только вот уж я…
Гаврила запнулся, подбородок его задрожал, на глазах навернулись слезы.
— …Я уж останусь один… — он овладел собой и улыбнулся, — как собака на заборе!
— Д-да! посидим пока что, как греки под березой! — толковал кузнец. — А потом и мы… куда-нибудь… улетим… в сияньи голубого дня…
Через неделю Гаврила застрелился из ружья у себя на хуторе, в степи…
Огарческий период жизни кончился для огарков. Разбросанные в разные стороны света, они вступили в новый фазис своего развития. Их ждала новая жизнь, совершенно отличная от жизни огарческой.
……………………………………………………..
Март, 1906
