Огарки - [25]

И, глядя на него, вспоминались его резкие, коротко брошенные слова: «Восьмидесятые годы… семь лет Якутии… крушение идеалов и пьянство»…

Погружаясь в жизнь огарческую, он еще не терял какой-то надежды уйти навстречу новым скитаниям.

Душно в городе, как в скрыне,

Только киснет кровь!

Государыне-пустыне

Поклонюся вновь!

Богатырь в пояс поклонился публике, потом выпрямился, растопырив руки, и завопил своим оригинальным, режущим слух голосом:

Снова веет воли дикой

На меня простор!

И смолой и земляникой

Дышит темный бор.

Грянули дружные аплодисменты, а «Илья Муромец» пятился задом за кулисы, грациозно, как будто всю жизнь свою пожинал лавры на сцене. Только борода его с одного боку отклеилась, да сапоги чуть-чуть не остались на сцене.

После него вышел адвокат Ходатай-Карманов и прочитал стихотворение «Сумасшедший». Для вящего сходства с умалишенным он вышел в больничном колпаке и горячечной рубашке, что было уже излишним: Ходатай-Карманов так был пьян и взъерошен, что и без того мог походить на сумасшедшего.

Прочитал он артистически.

Это был неудавшийся актер по призванию, страстный любитель искусства, которому в прошлом не пришлось почему-то попасть на сцену. Худой, желтый, испитой и пьяный, он весь казался одним болезненным комком издерганных нервов и трепетал от избытка чувств.

Публика ревела, как прожорливое чудовище, и требовала «биса».

Но, читая «на бис» известное стихотворение «Бурлак», он сбился. Вместо слов «петухи пропоют» он сказал «петухи отдохнут» и, наткнувшись опять на слово «отдохнут» — встал.

Хмель, временно соскочивший было с него, снова окутал его голову. Он развел руками и, обращаясь к публике, пьяным голосом удивленно воскликнул:

— Вот так фунт!

Публика приняла это за «фортель» и дружно аплодировала.

Но Ходатай-Карманов исчез.

В этот же вечер «в высшем интеллигентном обществе» было очень скучно.

Еженедельные вечера в квартире либерального деятеля были известны всему городу и в шутку назывались «ассамблеями» за их демократический характер, за то, что, кроме «высшей» интеллигенции, туда допускалась и «низшая»; набивалось народу каждый раз человек сто, и выходило «всякой твари по паре». Кроме «судейских» и «железнодорожных», присяжных поверенных и учителей гимназии, там бывали сотрудники местной газеты, врачи, статистики и даже «неблагонамеренные», молодые люди без определенных занятий.

Иногда появлялся актер или певица, какая-нибудь заезжая маленькая провинциальная знаменитость, певец, беллетрист или делец — все равно, все это одинаково преподносилось гостям к ужину, как десерт.

До ужина почти всегда было скучно: публика наполовину собиралась случайная, не знакомая между собой. Но за ужином происходила «демократическая» выпивка, «преподносилась» гостям какая-либо «интересная личность», если таковая имелась.

В этот вечер преподнести было, должно быть, некого, и ужин подавать медлили..

Во всех комнатах, и даже в передней, толпились нарядные гости. Было тесно и жарко. Дамы и девицы в светлых платьях обмахивались веерами. Мужчины блистали шитьем «судейских» и «железнодорожных» мундиров.

Все гости тоскливо бродили по комнатам, не зная, что им делать. Деревянная скука и хандра написаны были на лице у всех.

Разговоры плохо клеились, и видно было, что всем этим людям ни о чем не хочется разговаривать. Казалось, что они выжимают из себя слова и говорят только для того, чтобы не воцарилось всеобщее молчание, которого они боялись.

В просторном зале кто-то пробовал играть на рояли что-то ухарски-веселое, пробовали петь хором, но ничего не выходило.

Наконец, в столовой зазвенели тарелки, и публику пригласили «закусить».

Столовая не могла вместить всех, и поэтому сначала пригласили дам.

Дамы наскоро закусили и опять занялись в зале музыкой и пением.

Тогда призвали к закуске мужчин, и мужчины плотно засели за длинным столом, уставленным тарелками, бутылками и закуской. В мужском обществе осталось несколько женщин.

От выпивки настроение несколько поднялось, и загудел общий говор.

В самый разгар закуски в дверях столовой появился пьяный литератор Небезызвестный под ручку с Толстым, облеченным в сюртук Северовостокова.

Небезызвестный сделал театрально-торжественный жест и провозгласил своим резким голосом:

— Дорогие мои, р-рекомендую: мой старый товарищ… петербургский фельетонист… только что приехал!..

«Петербургский фельетонист» взглянул на своего товарища.

Один только миг на лице Толстого мелькнуло изумление, потом ирония, а в следующий момент он уже заговорил с милой любезностью путешествующей знаменитости:

— Господа, прошу, пожалуйста, меня извинить… что я так… запросто… хе-хе… прямо с дороги.

Его внушительная фигура и красивое, выразительное лицо сразу произвели на всех выгодное впечатление.

Новым гостям тотчас же дали место за столом. На «петербургского фельетониста» все устремились, все думали: «Так вот кого преподнесли нам сегодня!..»

На «интересную личность» сразу насели. Приезжего закидали вопросами. Около него тотчас же образовался кружок.

Толстый врал артистически. Выпивая и закусывая, он отвечал на все стороны и тотчас же обнаружил своеобразное остроумие.