Офицерский крест - [41]

– Работы много, скоро новые пуски ракеты, а мы с программным обеспечением из графика выбились.

Он произнес все это таким достоверным тоном, что сам себе понравился.

– Там в холодильнике перец фаршированный, – сонным голосом Людмилы говорила спальня, – разогрей. А я, извини, еще посплю.

Электричка от Ярославского вокзала неслась по пепельной рани августовского утра. Боже, кто бы знал, какие чувства были в тот час у Гаевского. Все вокруг казалось ему таким содержательным, таким красивым, таким уместным. Даже накрапывающий дождь. Даже тяжелый газовый пистолет «Комбат», нелепо выпирающий из кармана его джинсовой куртки. И сам себе он тоже казался таинственным киногероем, переполненным любовными чувствами.

Как и было условлено, он по краю леса пробрался вдоль деревянного забора вокруг дачного поселка, нашел две раздвигающихся доски и осторожно пролез в треугольную дыру (ее Наталья в шутку называла «дырой имени Таманцева»).

Он мягкими осторожными шагами прошел вдоль стены дачного домика и поднялся на крыльцо. Там, у двери, как и было условлено с Натальей, лежали на резиновом коврике две сосновых шишки – сигнал, что дверь открыта и посторонних в домике нет…

* * *

Уже вечерело, когда Гаевский возвращался в гремящей электричке в Москву. Он с наслаждением вспоминал все, что было между ним и Натальей в тот день в Мамонтовке. Красивые, возвышенные слова роились в его голове: «Нет для мужчины ничего в этом мире слаще пахнущей сном и любовью голой женщины, теплой и податливой, сладкогубой и опутывающей его белыми лианами своих зовущих рук… Той самой женщины, которая теряет стыд и рассудок, с нежными стонами предаваясь высшему чувству…».

Поезд вышел на темный перегон, и Гаевский увидел в окне вагона свое отражение, – ему показалось, что у него появились другие глаза – глаза сытого любовью человека. Он нахмурил брови и плотно сжал губы, пытаясь погасить этот блудливый взгляд. Но ничего не получалось.

Полковник снова закрыл глаза и возвратился в Мамонтовку в дачный домик под соснами, под красной ондулиновой крышей, в комнату с плотно занавешенными окнами, где еще недавно дрожала и трепетала в его объятиях любимая женщина.

Тут ему почему-то вспомнилось, как еще в молодые его годы Людмила в студенческом общежитии восхищенно читала ему: «Кровать была расстелена, и ты была растеряна». Это был, кажется, Евтушенко. Поэт-самоучка Гаевский, конечно, и в подметки ему не годился. Но восторг испытанного в той мамонтовской комнате с плотно занавешенными окнами зашевелил вдруг стихотворные строчки… И Гаевский стал складывать слова. «Ты была… Ты была… Ты была совершенно… Нет… Ты была безнадежно раздета и… и… как… И как… И как… И как курица-гриль горяча!»…

Тут он негромко засмеялся и открыл глаза, – сидевший напротив него седой мужчина в очках опустил свою газету и подозрительно взглянул на Гаевского, как на сумасшедшего.

Артем Павлович смотрел в окно вагона и видел там теперь ее розовое, влажное лицо, – разгоряченное любовной страстью, с большими, отрешенными глазами, он видел ее судорожно дрожащие губы, он слышал ее частые, протяжные, сладкие, призывные стоны – они вдохновляли его на добывание взаимонаслаждения. Да, да, да, именно так – нефальшиво, неистово и стонут женщины, самозабвенно, до забытья предающиеся любви…

Наконец, он получил то, о чем так долго мечтал и грезил, лелея в душе свой вожделенный «романчик». Все в нем вроде было на своих местах, кроме этого чопорного и надменного богача Кулинича, превратившего Наталью в свою рабыню для утех. Что-то было неправильное, противоречащее естественному сюжету событий и отношений, в центре которых оказался Гаевский.

* * *

Людмила звонила ему по мобильнику, но он не откликался – шум поезда мог выдать место его дислокации. Он позвонил ей уже с Ярославского вокзала, устало и многозначительно сказал, что был в «закрытой зоне», – эта ложь показалась ему убедительной. Он начинал приучать себя к существованию в условиях двойной жизни…

Вернувшись на метро в институт, он снова облачился в военную форму, сел в свой «Фольксваген» и покатил в Крылатское.

Людмила никак не отреагировала на его позднее появление дома, – чмокнула в прихожей в щеку, тихо сказала «ужин на печке» и удалилась к своему компьютеру.

– Ну и какие там у вас новости на кафедре? – на всякий случай спросил он, дабы хоть как-то показать свое неравнодушие к работе жены.

– Представляешь, этот дурачок Тормашка, оказывается, совсем уж не такой дурачок, – отозвалась Людмила, и Гаевский снова уловил в глубине ее голоса теплую жилу. – Ты не поверишь, он пробил мне курс лекций по русской эмигрантской литературе в парижском университете! Если все получится, я три месяца читать там буду! Увидеть Париж и умереть!

– Поздравляю, это здорово, – откликнулся Гаевский через открытую дверь ванной, – и тут же воображение его метнулось по временному пространству, на глубину аж в девяносто дней, – те девяносто парижских дней, когда жены не будет в Москве…

Он уже засыпал в спальне под мерное бубнение телевизора, когда Людмила выдернула из его руки пульт и переключилась на другую программу. При свете экрана он видел, как жена сняла халат и, совершенно голая, стоя к нему спиной, вынимала из волос какие-то шпильки. Он скользнул по ее обнаженному телу нежадным мужским взглядом и закрыл глаза.