Офицерский крест - [40]

– Юлька! Юлька! Как тебе не стыдно? Остановись сейчас же!!! – вдруг свирепо вскричала Наталья, – следи за языком!

– Извини, Наташ, наболело-нагорело… Ты же знаешь, – у меня пепел любовных страданий в душе… Но я никак мужскую душу не могу понять… Можно я об этом с Артемом поговорю?

Наталья вздернула плечами, сухо сказала:

– А при чем здесь я? Артем – не моя собственность. Говори, сколько хочешь. Только за красные флажки не выходи. Тебе бы надо поспать. Я пойду постелю.

Юлька пила кофе и, прижмуривая хмельные глаза, учиняла Гаевскому допрос, пока Натальи не было на террасе:

– Вот скажи мне, дорогой друг Артем… У тебя есть жена… Красивая, небось… И все при ней… В самом соку, – само собой… Тебе бы ее, тепленькую, тешить сейчас в спаленке… А ты ведь сюда, к Натахе приехал… Как это понимать, а? Что в душе твоей? У тебя чувства или, извини, банальная сексуальная потребность?

Слегка растерявшийся от таких вопросов, Гаевский лихорадочно соображал, как половчее ответить Юлии. Тут нужна была правда или что-то очень похожее на правду. Но в любом случае – что-то убедительное.

Но он не успел ответить, – на террасе появилась Наталья и увела Юлию в домик.

А потом они сидели на террасе вдвоем. Теплые взгляды, милые слова. Казалось, сосны где-то вверху переставали перешептываться, прислушиваясь к хрипловато-баритонистому мужскому и тонкому, нежному женскому голосу. Потом раздался какой-то щелчок и высокие сосны над красной ондулиновой крышей услышали голос Коэна. Он пел свою знаменитую «Танцуй со мной до конца любви». Когда песня закончилась, сосны услышали тот же женский голос – он звучал уже вроде строго, но то было всего лишь кокетство:

– Здесь целоваться нельзя. Кругом глаза в окнах. Пойдем в дом.

И опят щелчок. И опять эрогенный тенор Коэна…

Едва они вошли в прихожую, как зазвенел мобильник Натальи, – и вся она из теплой, податливой, доброй мгновенно превратилась в холодную, деревянную, злую:

– Да-да-да! – с холодным оттенком в голосе говорила она кому-то, а рукой, только что обнимавшей Гаевского, отмахивалась от него.

– Да-да-да! – снова рыкнула она, – я все поняла… В девять так в девять… Они сейчас уходят. А у тебя во сколько самолет?

Она выключила мобильник, сказала какое-то непонятное «прости» и встала у окна, выходящего на высокий деревянный забор с тыльной стороны дома.

– Подойди ко мне, – уже ласково и тихо сказала она Гаевскому, – вон там видишь две доски с сучьями. Они легко раздвигаются и в них можно пролезть…

Ее глаза при этих словах блеснули шаловливым светом:

– Этот лаз в заборе Таманцев проделал… Ну чтобы не светиться на проходной… Ты можешь завтра ко мне приехать… Лучше прямо с утра…

После этих слов она решительно обняла и стала целовать его так, что Гаевский потерял реальность. То были поцелуи-приглашения, поцелуи-авансы, поцелуи-обещания.

Губы и руки ее, и ее надрывное дыхание говорили больше слов.

* * *

Уже вечерело. Гаевский сидел с Натальей на террасе, когда из глубины домика (входная дверь была открыта) раздался недовольный голос Юлии:

– Откуда он, к черту взялся, этот твой Кулинич! Вискарик еще остался? Надо тяпнуть на дорожку…

Юлия налила в фужеры виски – себе и Гаевскому. Наталья пила вишневый ликер.

– Добавь, добавь мне еще, – сказала она, и Юлия при этом посмотрела на нее сочувствующим взглядом. Сказала:

– Я тебя понимаю, ох, как я тебя понимаю, подруженька моя…

Выпив виски одним крупным глотком, она протяжно хукнула, посмотрела на часы и пробубнила:

– Он уже едет. Мне с Артемом Палычем надо линять отсюда.

Когда Гаевский прощался с Натальей, у него возникло какое-то отцовское чувство к ней, – словно он оставлял своего ребенка в лесу.

– Ты держись, держись, подруга, – говорила в тот момент ей Юлия, – все равно это должно кончиться. Я что-нибудь придумаю, если ты не можешь.

Гаевский спустился с крыльца и оглянулся. Он увидел, что Наталья наливает в свой фужер виски. Юлия тоже увидела это.

– Ты помнишь фильм, в котором немец приходит в хату к русской бабе, чтобы изнасиловать ее? – спросила она вдруг Гаевского.

– Конечно, помню. Но ты к чему это?..

– Я к тому, что та русская баба перед тем, как отдаться немцу, попросила его налить ей стакан водки и сказала: «Чтобы не так стыдно было»…

Дальше они шли молча.

* * *

Когда Гаевский с Юлией стояли на автобусной остановке, мимо промчался «Брабус» Кулинича.

– Явился, не запылился, – сквозь зубы сказала Юлия.

«Это хорошо, что Кулинич увидел меня с Юлией здесь, – подумал Гаевский, – так наша игра выглядит правдоподобней».

В вагоне электрички, идущей из Мамонтовки в Москву, Юлия снова стала приставать к Гаевскому с теми же вопросами:

– Так у тебя чувства к Наташе или кобелиные страсти? Тебе лишь бы потрахаться или как?

– Чувства, чувства, – ответил Гаевский равнодушным тоном и повернулся лицом к окну.

– Везучая все-таки Натаха, везучая, – со вздохом протянула Юлия, – такого мужчину отхватила. Мне бы так… Чтобы тоже было два мужика… Один для материального благополучия, а другой – для души… Но лучше бы два в одном…

* * *

– Ты куда так рано? – спросила его из спальни Людмила, когда он еще в потемках засобирался из дома.