Офицерский крест - [2]

До назначения в Москву служба помотала его и по дальневосточным, и по северным, и по южным гарнизонам. Там он еще майором (уже закончившим военную академию) и был замечен строгими столичными инспекторами, – не раз блистал перед ними великолепным знанием вверенного оружия.

А еще командир полка Гаевский умел отменно принимать проверяющих его часть московских, окружных или армейских начальников, – устраивал для них и рыбалку с ухой, и охоту с шашлычками, и щедрые попойки в бане. Хотя (если по правде сказать) делал все это он с тайным презрением и к самому себе, и к тем неписанным армейским канонам, которые считались вроде бы как обязательными в таких случаях.

До легкомысленных гарнизонных «девочек» в бане, правда, не доходило, хотя однажды столичный генерал явно по привычке и уже почти в бессознательном состоянии грозно спрашивал у Гаевского:

– Командир… А где наши бабы?

Начмед полка майор Карадзе (с эмблемой-змеей вокруг широкогорлого фужера на петлицах) тяжелым, свинцовым голосом бубнил в ухо Гаевскому: «Ярко выраженные симптомы поверхностной алкогольной комы. Пора уносить. Капустный рассол уже в номере».

А после очередной инспекции в полку штаб армии приказал Гаевскому подготовить доклад о новых методах применения боевой техники в условиях активного радиоэлектронного воздействия противника. С этим докладом Гаевский выступил на совещания комсостава, где восседало и высокое московское начальство.

Парочка оригинальных идей полковника особенно понравилась командующему войсками противовоздушной обороны – старенькому и вечно попахивающему коньяком генералу Торбину.

Слегка прикорнув в президиуме совещания, он встрепенулся во время громкого доклада Гаевского и, кажется, был в восторге от того, что услышал. Ибо воскликнул:

– Да этот подполковник нескрываемо умен! Далеко пойдет!

После того совещания и другие командиры стали предсказывать Гаевскому повышение по службе.

* * *

В том же году предстоял полку еще один серьезный экзамен – осенняя проверка. Гаевский построил на плацу личный состав и толкнул с кирпичной трибуны зажигательную речь.

Офицеры, стоявшие в первых рядах, негромко шутливым тоном переговаривались:

– Это похлеще чем Суворов перед броском через Альпы.

– Или Кутузов – перед Бородино.

А в тылу суровых камуфляжных рядов очкастый солдатик с неприконченным филологическим образованием насмешливо бубнил:

«Выходит Петр. Его глаза сияют. Лик его ужасен. Движенья быстры, он прекрасен, он весь, как Божия гроза».

– Это че? Парфенов там опять ерничает? – повернув голову к строю, сквозь зубы говорил взводный Зенов, – ты у меня сегодня сапожной щеткой вот этот плац драить будешь! Пушкин нашелся, твою мать!

Вскоре тот же генерал Торбин и с такой же мучавшейся «после вчерашнего» штабной полковничьей свитой проводил строевой смотр, – с этого начиналась осенняя проверка.

Торбин обожал строевые смотры, испытывая к ним какую-то фанатичную любовь. В безупречно выглаженной адъютантом форме, в лаково сияющих сапогах, от блеска которых, казалось, жмурилось даже солнце, он грациозно делал приставные шаги вдоль офицерской шеренги и, становясь во фрунт перед каждым опрашиваемым им, впивался в него глазами с белками цвета вареных креветок и включал один и то же вопрос:

– Жалобы, заявления, просьбы, пожелания есть?

– Есть, товарищ генерал! – молодцевато рявкнул взводный Зенов, сверкнув плутоватыми глазами, – есть желание!

Торбин насторожился, офицеры свиты, стоявшие позади него, зашелестели блокнотами, как стенографисты северокорейского бога Ким Чен Ына, и ошпарили стоявшего рядом командира полка Гаевского лютыми и недоуменными взорами, – мол, это че за оборзевший кадр у тебя служит?

– И какое же ваше желание, товарищ старший лейтенант? – спросил Зенова Торбин, явно снедаемый начальственным любопытством.

– Служить Родине так, как вы, товарищ генерал!

Сердце старого генерала дрогнуло:

– Спасибо, сынок, – велюровым голосом сказал он, – далеко пойдешь!

Командир полка посмотрел на Зенова таким благодарным отеческим взглядом, который сулил старшему лейтенанту досрочное звание или вышестоящую должность. Ну, может быть, отпуск в конце лета или в начале осени.

– Орлы, орлы! – говорил Гаевскому тот же Торбин уже через неделю, когда один из дивизионов полка хорошо отстрелялся на полигоне под Астраханью, – я тебя за подготовку таких бойцов к ордену представлю.

Артем Павлович был так вдохновлен и удавшимся смотром, и результатами стрельб, и похвалой генерала Торбина, что его с бодуна потянуло на поэзию (тут надо сказать, что стихоплетством он баловался еще со школьных лет).

В то утро после ночной баньки с инспекторами приступ поэтического вдохновения пер из него, как дрожжевое тесто из кастрюли.

Закрывшись на ключ в своем командирском кабинете, он «плескал на раскаленные колосники» – пил с глубокой и блаженной отрыжкой ледяное пиво из горла, и, шаря мутными глазами по потолку, подрагивающей рукой писал на тыльной стороне памятки солдату:

На стрельбах и смотрах ложимся мы трупом,

Гордимся мы нашим зенитным полком!

Устало мы дышим на Горбина супом, —

Он весело дышит на нас коньяком!