Офицерский корпус Добровольческой армии: Социальный состав, мировоззрение 1917-1920 гг. - [55]
Офицеры-строевики, видя тыловое разложение в сочетании со слабостью власти и приписывая его исключительно «обозникам», порой делали попытки их самодеятельного пресечения. Так, видя разгульное поведение тыловиков в Екатеринодаре осенью 1918 г., корниловцы выступили с «просьбой», фактически же — с навязыванием командующему в качестве коменданта города помощника командира своей офицерской роты поручика В.Н. (или М.Н.) Гракова.[641] Налицо явная претензия на преторианство. Другим примером служит тайная «офицерская чрезвычайка» в Одессе, уничтожавшая «внутренних врагов» — проворовавшихся контрразведчиков, — которую описал и заклеймил Шульгин. Нельзя не согласиться, что такие шаги означали «весьма плохо прикрытый «бунт».[642] В то же время, бурное негодование Шульгина — не более чем ловкая конспирация, ибо одесская группировка возникла при его живейшем участии.[643]
Аферы, спекуляции, вымогательства и насилия многочисленных контрразведок, особенно «вольных», полуофициальных, буквально вошли в поговорку. Злоупотребления получили широкое распространение во многом из-за поразительно неразборчивой кадровой политики, в силу чего контрразведчиками легко становились и большевики,[644] и приспособленцы-конформисты. В частности, будущий советский поэт, известный романтик революции Эдуард Багрицкий неоднократно метался из лагеря в лагерь, а осенью 1919 г. служил в той самой одесской контрразведке.[645]
Но ни в коем случае нельзя считать добровольческим движением антиденикинское выступление капитана H. H. Орлова в январе 1920 г. Его участниками стали исключительно тыловые офицеры (контингенты ВСЮР), озлобленные на командование за военное поражение только ввиду собственного панического страха перед отправкой на фронт.[646] Лишь малочисленность и полная изоляция спасла от возвращения на круги своя, к ситуации мятежа запасных частей в феврале 1917 г.
Своеобразием и сложностью отличалось отношение к казакам Донской и Кавказской (затем Кубанской) армий. Уже в 1918 г. наметилась тенденция вытеснения их из стародобровольческой иерархии, о чем свидетельствует переименование Партизанского пешего казачьего полка в Партизанский генерала Алексеева пехотный.[647] И если бытовые конфликты собственно добровольцев между собой протекали достаточно семейно, то с казаками складывались острее. Часто они провоцировались казачьей стороной, когда происходили нападения на добровольческие караулы, например, у винных складов, причем караульные едва избегали расстрела.[648] При виде даже «своих» казачьих грабежей (3-м Кубанским конным корпусом Шкуро, входившего непосредственно в Добровольческую армию) добровольцы обычно вступались за население, что вело к ежедневным стычкам. Офицера казака, ударившего нагайкой одного из них, чины Сводно-стрелкового полка едва не подняли на штыки.[649] Характерно присутствие добровольческих представителей при 4-м конном корпусе генерал-лейтенанта К. К. Мамантова во время его рейда в августе-сентябре 1919 г.; в своих особых воззваниях они вольно или невольно старались привлечь пополнения к себе, фактически перехватывая их у казаков.[650]
Постепенно проявлялись и идейно-политические разногласия: для добровольцев автономизм казаков был тяжким грехом. Наконец, нестойкость и неспособность казачьей конницы, ее частые отступления зимой 1919/1920 гг., подставлявшие добровольцев под удар, ожесточали их окончательно. Командир 1-го Дроздовского полка Туркул в специальном рапорте требовал «отрешиться от мнения, что казаки — лучшая кавалерия».[651] Чрезвычайно симптоматичны нередкие самовольные расстрелы одиночных казаков за неотдание чести и затевание драк, особенно дроздовцами и другими частями Добровольческого корпуса (отдельные такие случаи имели место еще летом 1919 г.).[652] При эвакуации Новороссийска кутеповский корпус оттеснил от судов донскую конницу, чем подтвердил отношение к казакам как к второсортному воинству. Вопреки распространенному утверждению о произвольности этих действий, Деникин признает их полную согласованность с ним.[653]
Непросто складывалось отношение офицерства и к мирному населению. С одной стороны, оно олицетворяло собой тот самый народ, борьба за который широко декларировалась. И контакты со средним русским обывателем, ждавшим «освобождения», завязывались весьма доброжелательно. Воспоминания пестрят сентиментальными историями о том, как в Ливнах марковцы кормили голодных жителей из полевых кухонь, как в Екатеринодаре и Нежине офицеров наперебой зазывали в гости, делились пасхальными куличами и т. д.[654] Их изобилие указывает на отсутствие широких симпатий со стороны других слоев, вынуждавшее смаковать сравнительно немногочисленные примеры. В то же время квартировавшие добровольцы не допускали грабежей и погромов в занятых кварталах, почему жители нередко радовались постою.[655] Некоторым строевым командирам, подобно Н. С. Тимановскому, удавалось не только пресечь притеснения населения, но и завоевать симпатии крестьян, заявив им: «… пусть не обращают внимания на требования всяких там помещиков».
