Офицерский корпус Добровольческой армии: Социальный состав, мировоззрение 1917-1920 гг. - [48]
Командование осознавало ценностные изменения в духовном мире подчиненных и относилось к ним двойственно. Деникин, понимая опасность морального разложения, ограничивался лишь призывами к подвигам, жертвам и сохранению порядочности. Другие же военачальники вполне допускали аморальные деяния, объясняя их тяжелыми условиями борьбы. В частности, В. З. Май-Маевский считал целесообразным для победы использовать и отрицательные побуждения людей, ссылаясь на результативность противника.[548] И подобные рассуждения находили благодатную почву в широких офицерских кругах, о чем свидетельствует откровение дроздовца-артиллериста: «Преступление и убийство становятся доблестью. Врага берут внезапно, ночью, с тыла, из засады, превосходящим числом. Говорят неправду. Что тут рыцарского? Думаю, что армия из сплошных философов была бы дрянной армией, я бы предпочел армию из преступников. Мне кажется, что лучше сказать жестокую правду, чем повторять розовую ложь».[549] Как видим, пропагандистские штампы, сталкиваясь с действительностью, вызывали у офицеров-фронтовиков скрытую неприязнь.
Обесценивание жизни и духовно-нравственные деформации сопровождались неизбежным всплеском насилия. Один офицер сделал любопытное обобщение-периодизацию: «Первая половина борьбы добровольцев с большевиками прошла под знаком жестокости и кровожадности, вторая — под знаком грабежа».[550] Конечно, столь категоричное деление приемлемо только как обозначение преобладающей тенденции, но в общем заслуживает внимания.
Действительно, большинство белых мемуаристов, перечисляя причины своего выступления, помимо патриотизма, политической непримиримости и безысходности, постоянно упоминали настроенность на месть. Месть за родных и близких, которые у многих были зверски убиты в дни революционной бури, за враждебность и унижения со стороны солдат, за сорванные новой властью погоны, заработанные потом и кровью в боях и походах против неприятеля, за превращение в бесправных изгоев без средств к существованию. Материальные же потери были для основной массы офицеров ничтожны[551] и потому являлись второстепенной причиной. Сопровождаясь потерей смысла прожитого, это вплоть до 1920 г. даже у самых культурных и порядочных офицеров порождало жгучие мысли: «… за то, что не признавал и не подчинялся Советской, власти, за то, что всем сердцем отдался борьбе за Россию, сразу без рассуждений, — я останусь нищим, без дома, без всего, что всю жизнь было дорого (подчеркнуто в документе — Р.А.) — разве это справедливо?… Не взять ли полк — всю душу отведешь… Все же хочется мстить».[552] У иных офицеров более примитивного типа, нередко среди инородцев, бытовали и вовсе дикие эмоции. Как вспоминал один из командиров, служивший в его команде разведчиков «албанский принц» Узун-Урбек Карамихайлов (в прошлом балканский четник) «страшно на меня обижался, что я ни разу не позволил ему никого посадить на кол, хотя он не раз принимался красочно описывать мне все прелести такого обращения с ближним».[553]
Отдельные офицеры хладнокровно и скрупулезно вели счет уничтоженным врагам, достигавший порой трехсот и более жизней.[554] Сохранилось описание действий Дроздовского: «Вся дивизия горела желанием отомстить за смерть замученного Жебрака, а кроме того, в этот день красные в первый раз стреляли разрывными пулями, и это тоже подбавило масла в огонь. На мельницу [куда сводили пленных — Р.А.] пришел Дроздовский. Он был спокоен, но мрачен. На земле внутри мельницы валялись массы отдельных потерянных винтовочных патронов. Там были всякие: и обыкновенные, и разрывные, и бронебойные. Дроздовский ходил между пленными, рассматривая их лица. Время от времени, когда чье-нибудь лицо ему особенно не нравилось, он поднимал с земли патрон и обращался к кому-нибудь из офицеров. «Вот этого — этим», — говорил он, подавая патрон и указывая на красного. Красный выводился вон, и его расстреливали. Когда это надоело, то оставшиеся были расстреляны все оптом».[555] Есть свидетельства о подобных действиях и Кутепова.[556]
Но в то же время частые жестокости добровольцев — преимущественно необоснованные расстрелы в горячке, после боя, по принципу «а морда самая комиссарская»[557] — при всей распространенности оставались частными фактами разнузданности и, по справедливо замеченному С. В. Кулешовым главному отличию от противника, не стали планомерной системой устрашения и уничтожения.[558]
И лишь совсем недавно среди архивных документов обнаружены материалы, впервые содержащие открытое, внятное и относительно систематизированное, а следовательно, очень нетипичное и одновременно интересное идейно-рациональное обоснование «белого террора». Они имеют также субъективное, дневниковое происхождение, однако личность их автора — того же Бологовского — и его положение ближайшего соратника Дроздовского позволяют увидеть в них обобщенную позицию части добровольцев, а не только конкретного офицера. При этом особенно важно и ценно, что автор нисколько не пытается выставить себя в более выгодном свете и, напротив, постоянно и с видимым удовольствием эпатирующе рисуется, — быть может, желая казаться еще беспощаднее, чем есть на самом деле.
