Одной крови - [21]

С нами на скамейке армянин лет тридцати пяти. Мужчина с родимым пятном на подбородке. Суровая женщина без возраста. Из кабинета выползает сутулая бабушка с интеллигентским каре и в очках в тонкой оправе. Одной рукой бабушка вытирает слезы, другой — держит пакет со льдом чуть выше попы. Армянин вскакивает с места:

— Бабушка, не плачьте. Садитесь, пожалуйста.

— Сыночек, спасибо. Но я пока лучше постою. Если я сяду, то, боюсь, прямо здесь и умру.

— Больно?

— Очень больно. Ну разве можно такое без наркоза делать?

Мы с женой нервно переглядываемся:

— Как это без наркоза?

— Ну укольчик делают.

— А потом?

— А потом в задницу загоняют то, что у вас в руках. И в кость закручивают, как винт.

Армянин облокачивается на стенку. На лбу выступает испарина. Суровая женщина без возраста от волнения начинает грызть ногти и возмущается:

— Нелюди какие-то. Произвол. Разве может быть лечение больнее, чем сама болезнь? Как это такое возможно? Почему вот нельзя под наркозом это сделать? Объяснит мне кто-нибудь? Откуда эта жестокость? Я слышала, что в Америке трепанобиопсия без наркоза — уголовное преступление. Можно на врача за такое в суд подать.

Армянин приходит в себя, протирает лицо влажной салфеткой и отшучивается:

— А в России вино и конфеты врачу за такое несут. Как на праздник.

В разговор раздраженно и очень громко вступает мужчина с родимым пятном:

— Вот только не смейте Маргарите Вячеславовне взятки давать! Да, у нее рука тяжелая. Но рука эта — честная! Она за зарплату нас лечит. Я с ней девятый год на процедурах. И ни разу она у меня не взяла ничего. Кроме анализов.

Бабушка с пакетом над попой больше не плачет. Выбрасывает лед в мусорку и подбадривает армянина:

— Сынок, ладно тебе, не трясись. Это я старая, вот мне и больно. А ты молодой, сильный, тебе не так больно будет.

— Все равно страшно.

— А это твой отец там поодаль? Тебя ждет?

— Да. Папа.

— Ты у него один сын?

— Один. Поэтому и ждет.

— Что за диагноз-то у тебя?

— Ничего хорошего.

— Ой, сынок, а у нас-то тут санаторий, ты не знал? Мы на грязевые процедуры пришли. У нас все прекрасно.

Последняя фраза бабушки почему-то сильно развеселила всю очередь, даже разозлившегося мужчину с родимым пятном. Мы не поняли эту реакцию. Но совсем скоро привыкнем к тому, что люди в этих очередях — особенные, а разговоры в них — всегда специальные.

Онкология в России сегодня — в двадцать первом веке — утоплена в болоте страхов, предрассудков, суеверий, предубеждений и кривотолков. Мы знаем очень мало, да почти ничего, о том, через что приходится пройти человеку, обнаружившему у себя рак, — с какими вызовами и переживаниями он сталкивается. На эти знания в нашей стране до сих пор будто бы наложено табу. Часто на онкобольных смотрят как на неудачников. Заболел — значит в чем-то виноват. Заболел — значит слабак. Заболел — значит что-то где-то сделал не так, что-то не то подумал, что-то не то почувствовал. Заболел — значит заслужил. Очень быстро под давлением этого извращенного и антигуманного общественного мнения онкобольной сам над собой совершает насилие, кроме самой болезни отягощает себя комплексом вины: мол, я сам на себя навлек этот недуг. Все это закрывает человека, он становится молчаливым, потерянным, одиноким, не решается лишний раз вообще заговорить вслух о чем бы то ни было. Судьбы раковых больных — особенно тех, кто не справился с болезнью — за редкими исключениями спрятаны и не видны в повседневной жестокой суете. Общество, пораженное гигантской раковой опухолью, ничего не желает знать о раке. Общество отворачивается от рака, как от чего-то, что его как будто не касается. Для нас рак по-прежнему — проклятие. Для нас рак — это то, о чем лучше не думать и не знать. О раке не принято говорить по душам: на работе с коллегами, в кафе с друзьями, даже дома с родственниками. Онкобольные напряженно молчат в «здоровом мире», стараясь не выдать в себе какого-то не такого. Люди одиноки в своей болезни. Поэтому, воюя со смертью в окружении точно таких же одиночек, раковые больные моментально сходятся друг с другом: очередь — это их закрытая социальная сеть. Совершенно разные, в повседневной жизни никогда не заговорившие бы друг с другом люди в онкологических очередях — друзья. И посмеяться над своей болезнью для друзей — милое и обычное дело. Как лайк поставить.

Суровая женщина без возраста подхватила бабушкину иронию:

— Всех, сволочь, сожрал. Хуже эпидемии. В каждом доме живет. За каждым окном сидит. Как домашнее животное. Только не пушистое. Проклятый рак.

Юлю позвали в кабинет. Она встает, берет орудие диаметром два миллиметра, длиной четыре сантиметра и без промедлений идет сдаваться.

Кажется, я первый раз в жизни произнес про себя что-то вроде молитвы.

За дверью раздался… не крик. Вой.

18

Пришло время Юлиной маме — Татьяне Алексеевне — выхаживать свою дочь. Мы остро нуждались в ее помощи. И она очень сильно нас выручила. На неопределенный срок — пока мы ушли воевать с болезнью — Татьяна Алексеевна согласилась стать полноправным родителем нашему сыну. И мамой.

И папой. И бабушкой.

* * *

Если к человеку подкралась смертельная болезнь в тот момент, когда его ребенок только научился улыбаться или сидеть, или ходить, или, как наш Лука, уже жарить мясо на углях, в этом — прозвучит дико, но тем не менее — нет никакой трагедии. Наоборот. Это грандиозное везение, что человек успел родить ребенка до болезни. И совершенно не важно, взрослый ребенок или еще младенец. Он есть. И это большая удача. Потому что нет на свете лучшего лекарства для заболевшего, чем мысль о том, что вот этот ангел с растрепанными волосами просто обязан увидеть его старым. А заболевший должен увидеть малыша взрослым. Ребенок отталкивает от родителей болезнь, реально помогает родителям с ней бороться, спасает от уныния; уныние же — подлая и коварная штука, она может таить в себе очень большую опасность, играя болезни на руку. Ребенок, родившийся до болезни, — это не горе, а надежда. Ребенок заставляет взрослого просыпаться каждое утро с простой и важной, поднимающей на ноги мыслью — «я хочу жить».