Одной дорогой - [124]

— Хорошо, хорошо, успокойся! — шептала Асель, пытаясь разобраться в несвязной речи инженера. — Расскажи мне все по порядку.

— Не могу! Нельзя… Найди чертежи! Если будет надо — уничтожь! Они не должны!.. Забери меня отсюда, Асель… — казалось, будто Оди хочет сказать все и сразу, но времени катастрофически не хватало.

— Я что-нибудь придумаю, — пообещала степнячка. — Скажи только…

— Тсс! Всё.

Оди отдернул свою руку от Асель, будто его ужалила пчела, и принялся еще более старательно собирать маленькие угольки. Уже через миг она поняла причину странного поведения Оди — к ним подошел один из Старших Братьев.

— Что с тобой, дитя мое? — мягко спросил он, помогая Асель подняться с пола.

— Простите, я была неосторожна, и из-за меня ваш Брат рассыпал угли, — как могла вежливо сказала она.

— Не беспокойся об этом — он все уберет.

— Мне кажется, я ударила его дверью, — продолжала Асель. — Но когда я спросила, не ушибся ли он, он не ответил.

— Ничего удивительного, — улыбнулся старший монах. — Он дал обет молчания. На три года.

— Это… сурово, — произнесла степнячка, тщательно подбирая слова, которые не были бы неуместными в данной ситуации. — За что же его так?

— Он совершил поступок, которого ни один дух простить не сможет, — монах выражался туманно, и Асель это не нравилось. — И теперь он хочет очиститься, служа Дембранду и выполняя свои обеты. Так, брат мой? — властным тоном спросил он Оди. Инженер интенсивно закивал головой и низко поклонился, не вставая с колен.

«Что он им наплел? — думала степнячка. — Неужели он в самом деле рассказал, что подстрелил подростка из самодельного неизвестного никому оружия, из-за которого его до сих пор ищут? Если так — он последний идиот».

— Кажется, я повредила руку Брату, — Асель указала на ползающего по полу Оди, снова пытающегося взять угли левой рукой. Она пыталась вовлечь монаха в разговор и выведать как можно больше подробностей. — Может, я могу чем-нибудь помочь? У меня есть знакомый лекарь, он недалеко живет и мигом все исправит!

— У тебя доброе сердце, дитя мое, но твои переживания излишни — его рука в таком состоянии уже долгие годы.

— Все равно пускай лекарь осмотрит его руку — вдруг ее можно вылечить?

— Один из наших братьев (тоже в прошлом медик) уже осматривал его и сказал, что ничего сделать нельзя, — спокойно отвечал Брат Скорби, раздражая Асель своей невозмутимостью.

— Но мой лекарь — он большой мастер по костям, он мог бы…

— Дитя мое, твое стремление помочь похвально, но я все равно вынужден отказать — младшим Братьям запрещено покидать храм для чего угодно, кроме похорон, на которых они должны присутствовать по долгу своей службы, — в его голосе появились жесткие нотки раздражения, но монах тут же осекся и продолжил своим обычным мягким тоном, переводя разговор на другую тему. — Так что привело тебя сюда, дитя мое?

— Мой муж болен, — произнесла Асель так, чтобы ее услышал и Оди, который уже отполз от них на какое-то расстояние. — Он постоянно твердит, что хочет встретиться со своим давно пропавшим другом и отправиться с ним в лучшее место.

— Какого рода болезнь одолевает твоего мужа? — спрашивал монах степнячку, изобразив на лице участие и сочувствие.

— Он ранен — стрела попала ему в плечо, и рана плохо заживает.

— Я не лекарь, и я не хочу тебя ни расстраивать, ни пугать, но кажется мне, что у твоего мужа началась горячка и он бредит. Обычно это значит…

— Я знала, знала что все плохо! — Асель прикрыла лицо руками.

— Не убивайся так, дитя мое. Я всего лишь монах, я могу ошибаться. Но если что-то случится — приходи сюда, здесь тебе помогут… с обрядами.

Асель притворно всхлипывала, думая о том, понял ли Оди ее намек. Брат Скорби в это время ударился в патетику, рассуждая о месте человеческой души во вселенной и о том, что каждому воздастся по его деяниям. Асель поняла, что монах оседлал своего любимого конька и не слезет с него, пока у него не останется слушателей или пока он не упадет, обессиленный напряжением мысли и голосовых связок. Решив поберечь славного оратора, степнячка удалилась из храма Дембранда, тем более, что она узнала все, что хотела.

Сигвальд ужинал, наклонившись над стулом, на котором, за неимением стола, стояла миска с похлебкой — единственным более-менее сносным блюдом, которое готовили в захудалой таверне без названия, ставшей его домом в Рагет Кувере. Есть в таком положении было вообще не удобно, а тем более, орудуя только одной рукой, поскольку вторая все еще была привязана к груди.

За дверью раздался громкий шорох, и Сигвальд со вздохом опустил ложку обратно в тарелку, не успев донести ее до рта. В следующую секунду, распахнув дверь ногой, на пороге появилась Асель, держащая в руках несколько свертков. Такой довольной бывший оруженосец ее не видел, пожалуй, никогда, и воспринял ее улыбку с некоторой опаской — по его мнению, она могла быть предвестником очередной безумной самоубийственной идеи.

— Приятного… — начала она, но, разглядев содержимое тарелки, передумала. — А, нет. Не ешь эту отраву.

— Я голоден, — сказал Сигвальд, снова наклонившись над стулом.

— Такое даже псы моего отца не ели! — скривилась Асель, бросая свертки на угол кровати и усаживаясь рядом.