Однорукий - [12]

Встает и наносит Черри серию пощечин, все сильнее и сильнее. С каждой пощечиной Черри вздыхает. Мальчики, играющие в покер, не обращают никакого внимания.

Туман.

Голос рассказчика: «Лето и осень, зима и весна, время бежит и бежит…»

Ночь. Автобус. На нем спереди написано: «PATHFINDER». Немного ниже — «LOS ANGELES». В автобусе — Олли и молодой солдат. Олли пьет из горлышка бутылки. Он предлагает ее солдату.

— Спасибо.

— Люблю автобусы дальнего следования. Люди спят, дети плачут. Только начинаешь дремать, как водитель орет: «Остановка на десять минут».

— Остановка на десять минут! — громкий голос водителя.

Заспанные пассажиры выходят из автобуса. Последним появляется Олли. Идет к автобусной станции.

Олли и солдат пьют кофе за угловым столиком.

— Ты зачем едешь в Лос — Анджелес?

— У меня есть рекомендательное письмо к одному кинопродюсеру. Ему нужны однорукие.

— Для чего? — Он снимает кино про войну.

— О — о… — бессознательно гладит себя по правой руке солдат. — Извини. Наверное, это было бестактно.

Тень падает на стойку позади Олли. Раздается голос:

— Повернись-ка, парень.

— Да?

— Это он. Надевайте наручники, — другой голос.

Олли выходит с автобусной станции между двумя детективами. Наручниками он прикован к одному из них. Его лицо ничего не выражает. Слышен лай койотов.

— Первый раз слышу койота в жизни, а не в кино…

— Нам достался спокойный, — говорит один детектив.

— Спокойный, спокойный, а взорваться может, — отвечает второй.

— Мы поедем на автобусе? — спрашивает Олли.

— Мы отвезем тебя в Альбукерк. Оттуда полетишь самолетом, — отвечает первый детектив.

— Мне предлагаются роскошные транспортные средства…

Полицейский участок

Голос рассказчика: «Да, он не сделал ни одной попытки уклониться от их вопросов. Ему дали полбокала виски, чтобы развязать язык, а он нарисовал полную картину преступления, совершенного им три года назад».

— Это еще не все, — говорит Олли.

— Фильм не был снят до конца?

— Нет, сэр. Потом люди стали покидать корабль.

— Гости —?

— Да, его гости. Я сказал: «Я хочу на ленч». На берегу должен был состояться ленч. Тот, кто снимал фильм, подошел ко мне и сказал: «Ты останешься. Получишь на сто долларов больше». Мне кажется, я уже тогда знал, что если останусь на яхте, убью этого человека, у меня было предчувствие, что если я останусь, я его убью.

— Преднамеренное убийство.

— Я знал, что если меня оставят с ним, он пожалеет…

Зал суда. Олли ведут по коридору. За ним — зрители и газетчики.

Голос рассказчика: «Все повернулось против него в зале суда. Хотел ли он этого? Его показания, если их можно так назвать, были на самом деле точным отчетом о событиях, разыгравшихся на яхте, и ничуть не повредили престижу вечеринки, которая происходила в тот вечер на яхте.

Олли в окружении целой толпы выходит из здания суда и спускается по ступеням. Его сажают в полицейскую машину и увозят».

Голос рассказчика: «Они все заявили, что ничего необычного на яхте не происходило, что девушку, которую снимали в порнофильме, найти нельзя, и что вообще гости ничего не помнят о ее присутствии».

Олли заводят в камеру и запирают в ней. Камера — «птичья клетка» для смертников — окон нет, под потолком единственная голая никогда не выключаемая лампочка.

Голос рассказчика: «Защита Олли — если ее можно назвать защитой — оказалась особенно беспомощной, когда он заявил, что с мертвого тела взял бумажник с несколькими сотнями долларов. Ему это гарантировало приговор — электрический стул».

Тюремная камера. Тюремщик останавливается у камеры Олли и передает ему толстую пачку писем.

— Для вас письма.

Олли берет письма, изображая безразличие, которого на самом деле не испытывает.

— Я бывал во многих местах, и везде у меня были друзья…

— Возьмете их, или сжечь?

— Возьму. Они мои.

Тюремщик уходит. Олли почти механически распечатывает письмо и читает его вслух: «Не переставая, думаю о вас, и уверен, что никто из тех, кто вас знал, тоже забыть вас не может».

Письмо падает на пол. Через какое-то время он поднимает письмо и снова читает первую фразу: «Не переставая, думаю о вас, и уверен, что никто из тех, кто вас знал, тоже забыть вас не может».

Лицо Олли меняется. Он подходит к двери камеры и кричит.

— Эй! Вы можете дать мне карандаш и бумагу?

— Собираетесь написать матери?

— Какой еще к черту матери!

Голос рассказчика: «Олли начал отвечать на некоторые из писем. Для него это было нелегко. У него не было семьи и друзей, некому было писать, это были его первые попытки писать письма, и он делал это сначала с большим трудом. От самых простых предложений его единственную руку сводило до судорог, и он понял, что для него печатать значительно легче, чем просто писать. Но постепенно судороги прошли, и слова стали мгновенно собираться и находить себе дорогу, как ручейки после тяжелого дождя. Предложения текли из-под его все более и более уверенных пальцев — образные, основанные на простонародной речи глубинки Юга, украшенные солеными выражениями дорог и моря, дна жизни, на котором он так долго пребывал. „Будь все проклято“, — повторял он про себя, потому что вынужден был писать левой рукой — а он был правша. Но в письмах проступала теплота и та живая речь, которую раньше только выпивка и интересные события иногда срывали с его губ — тот тип речи, который американцы так часто используют в барах и спальнях отелей. Всем известны мультипликационные символы смеха — все эти жирные „ХА — ХА“ с хвостом из звезд, спиралей и прочих украшений. Нанесение на бумагу всех этих „ХА — ХА“ приносило ему наибольшее утешение, потому что они несли в себе ту пылающую силу, которую он чувствовал перед лицом Смерти. Часто в письмах были такие рисунки вроде этого „ХА — ХА“, как в этом письме… Часто от излишнего усердия карандаши ломались…»