Одним пальцем - [19]

— Не думаю, чтобы ее можно было считать такой уж бедняжкой, — сказал я строго. — Уж ей-то я не стал бы сочувствовать.

Миссис Калтроп наклонилась вперед и положила мне руку на колено.

— Как же вы не понимаете.., не можете этого себе представить? Попробуйте хотя бы. Подумайте, каким отчаянно, невыносимо несчастным должен быть человек, который садится и начинает писать такие вещи. Каким одиноким, отрезанным от всех остальных людей! Он ведь насквозь отравлен потоком яда, текущим из него! Потому-то меня так и мучит совесть. Здесь в городке есть несчастный человек, погруженный в самую бездну отчаяния, а мы

Не подозреваем об этом. А я должна была бы знать! Активно тут не вмешаешься, я никогда этого не делаю. Но это чувство черного отчаяния в душе! Словно рука, охваченная гангреной, вся черная и отекшая! Если б можно было разрезать ее и дать вытечь гною, яд вышел бы и не повредил. Да, это и впрямь бедняга.

Она встала, собираясь уходить.

Особенного желания соглашаться с нею у меня не было. Я не чувствовал ни малейшей симпатии к автору анонимок, кем бы там он ни был. Тем не менее я спросил с любопытством:

— А вы, миссис Калтроп, имеете хоть малейшее понятие, кто бы это мог быть?

Она подняла на меня красивые, полные растерянности глаза.

— Да, догадываюсь. Но ведь я могу и ошибаться, правда?

Она быстро вышла, но тут же сунула снова голову в дверь и спросила:

— Мистер Бертон, скажите пожалуйста, почему вы не женаты?

Со стороны любого другого это было бы дерзостью, но по миссис Калтроп было видно, что ей эта мысль только что пришла в голову и она действительно хочет это знать.

— Предположим, — ответил я насмешливо, — что я так и не встретил ту, настоящую.

— Предположим, — возразила миссис Калтроп, — хоть это и не слишком хороший ответ, потому что множество мужчин женаты несмотря на то, что они явно не встретили ту, настоящую.

После этого она ушла уже по-настоящему.

— Знаешь, мне кажется, что у нее не все дома, — сказала Джоан. — Но мне она нравится. В городке люди побаиваются ее.

— Я и сам побаиваюсь.

— Потому что никогда не знаешь, что она сделает в следующий момент?

— Да. А ее суждения отличаются непредвзятостью и остроумием!

— Ты тоже думаешь, — медленно проговорила Джоан, — что человек, писавший эти письма, страшно несчастен?

— Понятия не имею, что думает или чувствует это проклятое чудовище. И меня это мало интересует. Мне жаль жертв.

Сейчас мне кажется странным, что во всех своих замечаниях о душевном состоянии и побуждениях автора анонимок мы забывали о самом очевидном из них. Гриффит представлял себе человека, упивающегося сделанным им. Я в душе видел кого-то, преследуемого угрызениями совести и напуганного тем, что он наделал. Миссис Калтроп видела страдающее существо.

Мы не принимали, однако, во внимание очевидную и неизбежную реакцию на происшедшее — или, если уж быть совершенно точным, я ее не принимал во внимание. Этой реакцией был страх.

Смерть миссис Симмингтон перевела письма совсем в другую категорию. Не знаю, как на это смотрит закон — это мог бы, наверное, сказать Симмингтон — но ясно, что, если одно из писем стало причиной смерти, их автор оказался в гораздо более серьезном положении. Теперь уже безнадежно было бы пытаться выдать все за простую шутку. За дело взялась полиция, пригласили эксперта из Скотланд Ярда. Анониму теперь было жизненно важно остаться анонимом.

Страх гарантированно был основным чувством, все остальное было уже его следствием. Тогда я и сам не мог догадаться, что из всего этого может произойти, но вскоре мы должны были понять это ясно, как день.

На следующий день мы с Джоан спустились к завтраку довольно поздно — точнее говоря, поздно по лимстокским понятиям. Было половина десятого — время, когда в Лондоне Джоан как раз приоткрывала один глаз, а у меня почти наверняка были закрыты еще оба. Тем не менее, когда сразу после нашего приезда Партридж спросила:

— Завтрак подавать в половине девятого или в девять? — ни Джоан, ни я не решились предложить время попозже.

У меня сразу же испортилось настроение, когда я увидел на пороге Эме Гриффит, разговаривающую с Миген. Едва заметив нас, она закудахтала с обычной сердечностью:

— Доброе утро, сони! Я уже добрых два часа на ногах!

Это, разумеется, ее личное дело. Врачу, конечно, надо рано позавтракать, а его самоотверженная сестра для того и есть, чтобы наливать ему чай или кофе. Но это еще не причина, чтобы ходить и будить сонных соседей. Половина десятого — не время для утренних визитов.

Миген скользнула назад в дом — по-моему, в столовую, чтобы докончить завтрак.

— Я сказала, что внутрь не пойду, — продолжала Эме Гриффит, — хотя, честное слово, не знаю, что удобнее: вытащить человека и говорить с ним на крыльце или зайти в дом и поговорить с ним там. Я только хотела спросить — не найдется ли у вас какой-нибудь зелени для поста Красного Креста на автостраде. Если есть, я скажу Оуэну, чтобы он заезжал к вам.

— Ранние вы пташки, — сказал я.

— Ранняя пташка червячка съедает, — засмеялась она. — К тому же в это время люди обычно бывают дома. От вас я собираюсь к мистеру Паю, а попозже к Брентону. Со скаутками.