Одни в океане - [3]

ХЬЮСТОН РАСПОЛОЖЕН В АМЕРИКАНСКОМ ШТАТЕ ТЕХАС на судоходной реке Баффало-Байю, в 48 километрах от ее впадения в бухту Галвестон. Есть еще судоходный канал до Мексиканского залива длиной 80 километров.

Хьюстон – важный железнодорожный узел, центр хлопчатобумажной и нефтяной промышленности. Город занимает большую площадь и построен современно, климат жаркий и сухой.

Мистер Бентон был владельцем многочисленных авторемонтных мастерских и состоятельным человеком. Он был вдовцом и много пил. Здесь почти все пьют. И женщины тоже. Виной тому климат. Выходные он проводил на другой стороне Мексиканского залива, во Флориде, в основном с девушками, которые были не старше его дочери Бетси. Он обожал фортепьянный концерт Грига, а в газетах читал первым делом комиксы. В последнее время у него побаливал желудок, и спать он стал не очень хорошо. В целом он был вполне уживчивым и добродушным человеком.

Бетси познакомилась с Уильямом в колледже. Позже они обручились. Как и положено. Все было очень романтично. Однако Уильям хотел окончить учебу в медицинском, перед тем как они поженятся. Старомодный взгляд на вещи. А ведь денег у Бетси и в самом деле было вполне достаточно.

Когда она впервые увидела Уильяма в летной форме, она была очень горда. А когда началась война, она вдруг стала мечтать о ребенке. Но поскольку он очень осторожничал, ничего не получалось. Когда ей позвонили по телефону и сообщили, что он пропал без вести, она горько плакала и чувствовала себя несчастной. Вечером того же дня на вечеринке она, конечно же, всем обо всем рассказала и, конечно, снова плакала. Все были с ней очень обходительны и утешали ее.

Чтобы заглушить боль, она выпила лишнего. Только под утро она поехала с Джимом домой. Ехала она очень быстро, и Джим заснул рядом с ней на переднем сиденье. В утреннем свете его зубы отдавали желтизной. Это отвлекло ее, и машина не вписалась в поворот, вылетела в кювет и перевернулась. Джим умер на месте. В больнице ей ампутировали полностью раздробленную ногу. Очнувшись после наркоза, она ничего не сказала и предприняла ребяческую попытку покончить с собой, из которой, разумеется, ничего не вышло.

Вечером отец, сразу же вернувшийся из Флориды, сидел у ее постели.

– А если Уильям все-таки вернется, – говорила она и плакала, не переставая.

– Take it easy,[5] – сказал мистер Бентон. А что ему еще оставалось сказать?

На следующее утро состояние его дочери во всех отношениях улучшилось, и он смог улететь вторым утренним рейсом на Майями-Бич.

В поздних утренних сумерках был ясно виден во всей своей красе Южный Крест над бетонной дорожкой взлетной полосы.

Под утро звезды низко парили в небе.

Мужчины, ни тот ни другой, не спали. Прохлада освежила их. Кожа стала влажной на ощупь. Голода они не чувствовали. Жевательную резинку жевали, собственно, только для того, чтобы скоротать время. Но вскоре выплюнули ее, потому что от жвачки пострадали слюнные железы. Они набухли и причиняли боль. Значит, лучше не надо. Жвачку можно и приберечь на случай, если все затянется и они действительно будут голодать. Потому как осталось всего пять плиточек «Шокаколы».

– Завтра они должны нас найти! – сказал Однорукий. – Если бы не эта проклятая рука, я бы еще долго мог выдержать. А так? Сосчитай-ка у меня пульс.

Другой сосчитал. Ему пришлось держать свои наручные часы прямо перед глазами. Было ровно 5 часов 17 минут. Кончиками пальцев он ощущал биение чужого пульса.

– Сто, – сказал он, хотя насчитал 120.

Теперь было уже 5 часов 18 минут: прошло сто двадцать биений пульса. Сто двадцать. Заполните, пожалуйста, прописью, – так обычно пишут на бланках и счетах.

Он все еще крепко держал кисть Однорукого и делал вид, что продолжает считать. Кожа на запястье была сухой. Может, конечно, сухой была его собственная кожа. Но у Однорукого был жар. Пульс 120. Так что сухой была, вероятно, кожа Однорукого. Сто двадцать, нельзя, чтобы было еще больше, размышлял он. Хотя, скорее всего, предотвратить это никак не удастся. Завтра они непременно должны нас найти.

На горизонте было пусто.

Однорукий начал стучать зубами. Лоб у него был горячим. Жар и озноб сменяли друг друга, волна за волной. Дрожь начиналась внизу, в ногах, а потом поднималась по телу, как вода. Когда волна добиралась до плеч, обрубок руки шевелился и дергался. Однорукий всякий раз скрипел зубами, будто кто-то грубым напильником медленно водил по краю железного листа. Но он не кричал, этот Однорукий.

Другой говорил непрерывно и быстро. Он не знал, что он должен и может сказать, ему не хватало связных слов. А еще у него не было времени, чтобы придать какой-то особый смысл своим словам. Он видел, что не важно, что он говорит: Однорукий все равно его не понимает. Поэтому он говорил все подряд. Быстро, громко, не останавливаясь.

Когда Однорукий вдруг перестал дрожать и обмяк, Другой какое-то время продолжал говорить, он не мог так сразу остановиться.

А потом снова настала великая тишина.

Солнце взошло. Оно уже поднялось на палец над горизонтом, когда Другой заметил его. Однорукий был без сознания. Но он так и не закричал. Пусть кто попробует такое повторить, подумал Другой. Вот за это уважаю! И тут он вдруг испугался, что Однорукий умрет. Он соскользнул к нему и прижался ухом к его груди. Однако сердце билось. Оно билось равномерно и спокойно, даже, пожалуй, несколько замедленно. Он взял уцелевшую руку и стал еще раз считать пульс.