Одни в океане - [22]

– Все правильно, ты слышишь! – кричал он.

И было Рождество. «О, дети, придите, придите скорей. И к яслям в пещеру войдите живей!» – пел он. И еще: «О, елочка, о, елочка, какие у тебя коричневые иголочки», – пропел он вдруг. Почему «коричневые»? – удивился он. Ах да, это все нацисты и их партия.

Он чуть не захлебнулся от смеха.

«Тихая ночь! Святая ночь! Коричневое Рождество в Атлантике!» – пел он, варьируя мелодию.

Внезапно он перестал петь. Слегка покачиваясь, он поднялся и поднес палец к носу. Он проверял себя на четкость движений, и пока он говорил, нож резал ему горло.

– Ты напился, дражайший! – сказал он себе и поклонился. – Нет, вы только посмотрите!

Ему стало слишком жарко. Он сорвал рубашку и снял штаны. Трижды проклятое солнце! Обнаженным стоял он посреди лодки и орал на солнце. Про Однорукого он забыл. Сейчас солнце вызывало в нем ярость, и жара озлобляла его.

– Что, хочешь со мной разделаться, эй, ты? – кричал он солнцу. – Только не воображай себе ничего такого, ты, со своим огнем! Откуда у тебя огонь? И что ты еще можешь? Ну, так откуда у тебя огонь? А? Я жду. Нет ответа?

Он ждал. Солнце молчало.

– Тогда я тебе скажу! – крикнул он, и голос его сорвался. В глотке жгло и резало, как ножом. Он приглушил голос. Из-за боли и потому, что показался слишком громким самому себе, зная, что он собирается сказать.

– Это называется онанизм, – сказал он таинственно, снова приложил палец к носу и неподвижно уставился прямо на солнце. – Онанизм, мое золотце, так это называется, когда энергия рождается внутри тебя и потом происходит ее выброс. Или ты гермафродит? Или тебя оплодотворил некий «Deus ex machina»?[16] Нет? Ну вот видишь!

Он снова заговорил громко и надрывно:

– Значит, ты хочешь меня сжечь? Ты, источник всего живого? «Deus solis»,[17] a?

Другой затрясся от смеха. Ха-ха! Как же тут не смеяться, что скажешь на это?

Он не мог успокоиться. Приступ смеха перешел в припадок. Он извивался и корчился. В животе у него бушевало огненное море. Оно горело, издавая громкие звуки, сверлило, кололо и ворочалось в нем с пронзительной болью, поднимаясь снизу вверх.

Он лежал на решетке настила и сжимал колени руками. Но ничего не помогало. Снизу что-то поднималось и давило. Живот был как камень, твердый и безжалостный. Ноги судорожно вздрагивали, а руки не могли уже их удержать. Голова тряслась и подрагивала. А потом его вырвало. Он ясно ощущал, как подступает тошнота, и плакал от гнева. Но ничего не мог поделать. Он попытался выкрикнуть проклятие, но крик захлебнулся в чем-то, что поднималось из желудка.

Голова запрокинулась и упала на бок. Он чувствовал, что улетает куда-то, боже мой, как прекрасно парить в воздухе! Ни тела, ни огня, ни ножей больше не было.

– Я падаю, – попытался сказать он. – Как прекрасно. – И он упал со вздохом, не сопротивляясь.

Изо рта, по губам, текло что-то зеленое, желчное, ядовитое. Но он уже не видел и не чувствовал этого. Он просто парил, и это было прекрасно, удивительно прекрасно. Зазвучала нежная, сладкая мелодия. Его кто-то обнял. «Любовь моя, что же это», – пытался думать он, может, это была Мария? Но он ничего уже не различал. Только музыка звучала, торжественная, мощная, великолепная, и уносила его прочь, и открывался огромный простор, что-то теплое и нежное. И доносилось долгое эхо издалека.

Другой потерял сознание. Он лежал на дне лодке. Он был голым. Рвота тонкими нитями стекала по телу и быстро подсыхала на солнце. На коже оставались только маленькие, ломкие корочки.

Лицо Другого было прекрасным и расслабленным.

Однорукий плыл по течению, все время оставаясь на равном расстоянии от лодки. Он не приближался к лодке и не удалялся от нее. Только его местоположение время от времени менялось: то чуть немного вперед по курсу, то чуть ближе к корме, словом, как получится.

Так и плыли они по течению рядом друг с другом, мертвец и Другой. На горизонте было пусто. И горизонт был чист.

4

Обморок отпустил его лишь на столько, что сознание все еще оставалось замутненным алкоголем.

Он чувствовал себя хорошо. По телу разлилось приятное тепло, а внешней жары он не ощущал. Жажда притаилась под алкоголем, как под покрывалом. Мысли чудесно парили; если закрыть глаза, голова слегка кружилась. Было так чудесно, что ему не хотелось двигаться. В ухе звенело. «Кто-то вспоминает меня» – так они говорили в детстве.

Сейчас кто-нибудь войдет и скажет: «Встать!» – подумал он. А я так зверски устал.

Он сделал глубокий вдох.

Где же ты выпил столько? – попробовал вспомнить он. Где же он был?

Он напряженно размышлял, но ему ничего не приходило в голову. Может, в «Chez elle»? Или в «Атлантик-бар»? А кто же с ним еще-то был?

Он осторожно пощупал рукой вокруг: может, рядом с ним спит кто-то? Может, девушка, которую он вчера вечером где-нибудь подцепил? Или еще кто? Нет. Никого не было.

– Это хорошо, – сказал он. – Правильно, дружище, – сказал он. – Второй раз с нами такого не случится, так ведь?

Он попробовал сконцентрироваться. Но мысли путались и разбегались.

Мне нужно вернуться на борт, подумал он. Ребята, а когда мы вообще-то выступаем? Знать бы, где мы вчера вечером были? Я еще Чарли видел, да, он сидел на мостовой у сточной канавы, без пиджака и ботинок, с кошкой на руках. Чарли, смотри, патруль тебя поймает, будь осторожен и не пей столько. Это нехорошо, Чарли! Ты вот сидишь теперь в этой канаве и рассказываешь кошке свои истории про прошлое, когда ты был штурманом на «Колумбе». Не пей так много, слышишь!