Одни в океане - [21]

Руки вращали весло с такой скоростью, словно он крутил «мельницу». Надувная лодка была мокрой от ударов по воде, но глазами он все время точно и без отклонений держал направление на Однорукого.

Наконец он добрался до качающегося на воде мертвеца.

Он перестал грести, приподнялся и подождал какое-то время, чтобы обрести равновесие. Он поднял весло и собрался разрубить Однорукого, так, чтобы из него вышел газ и тот исчез в глубине.

Однако в момент удара он остановился. Что-то крепко сжало его руку. Он выронил весло.

Все потому, что он посмотрел на Однорукого, и уже не смог этого сделать. Однорукий снова стал Одноруким, а не мертвецом. Он снова превратился в себя.

Весло лежало на дне лодки, а Другой стоял, опустив голову, и неотрывно смотрел на Однорукого.

Однорукий тихо плыл себе по течению. До Другого и до надувной лодки ему не было никакого дела. Он не интересовался тем, что и кто пытался подобраться к нему. Его целая рука свисала вниз, указывая в глубину. С этого боку, естественно, тело было тяжелее. А более легкая сторона выступала из воды с торчащим обрубком, указывавшим в небо. Лицо Однорукого тоже лежало боком, одна половина под водой, другая, сухая, на воздухе. Да, его лицо. Оно и сказало: «Стой». Именно лицо, а не обрубок руки, каким бы ужасным и отвратительным он ни выглядел. Нет, не он. А лицо. Или то, что было в лице Однорукого. Нет, теперь он не сможет, уже никак не получится.

Лицо Однорукого было спокойно, и выражение было другое, не то что прежде, когда он еще был жив, или позже, когда был мертв, но еще лежал на борту надувной лодки. Совсем другим было это лицо, оно стало прошлым, и больше, чем просто «мертвым». Глаза были открыты и смотрели горизонтально поверх водной глади. По крайней мере, один глаз, который был виден Другому. А что другой глаз, тот, что под водой?

Думай скорей о чем-нибудь другом, сказал себе Другой.

Лицо Однорукого было таким, словно он всего лишь говорил: «Ну-ну, старик, будь благоразумным, нельзя так распускаться! Тебе этого никак нельзя, а то что же из тебя выйдет? Come on, old man, be careful and keep your senses![14]

Другой недоверчиво наблюдал за лицом мертвеца, не улыбается ли тот или не смеется ли над ним. Но лицо Однорукого по-прежнему выражало спокойствие и превосходство, Другой ничего больше не мог уловить. Он видел лишь, что Однорукий одиноко плывет по воде, гонимый течением. Он попытался разозлиться, как раньше, и рассмеяться саркастически; но у него не получилось, и он был рад тому, что у него это никак не получается. И тем не менее алкоголь буйствовал в извилинах его мозга. Все казалось нереальным и было как безумный сон.

Он сел на борт лодки, свесил ноги и стал болтать в воде, глядя на Однорукого.

Значит, он плыл. По воде.

– Мой дорогой Однорукий, – сказал он. – Вот сижу я здесь, смотрю на тебя. Я еще жив. Сколько еще осталось? Сколько это будет продолжаться, пока я не поплыву по воде, как вот ты?

Вдруг Однорукого подхватило течение. Ноги его направились наискосок в глубину, они были слегка раздвинуты.

И тут Другому стало плохо. Он заметил под телом Однорукого маленьких рыбок, похожих на селедок, и увидел, как они своими круглыми ртами и острыми мордочками толкали колышущееся тело, уже начав объедать повисшую руку.

Алкоголь в желудке Другого снова пришел в движение. Он немного согнулся. Потом быстро поднял ноги назад в лодку, сделал глубокий вдох, чтобы заполнить желудок воздухом, и стал грести изо всех сил, стараясь скорее уйти прочь от объеденного мертвеца. Он сидел спиной к дрейфующему телу, и у него было чувство, что мертвый преследует его. Полный страха и отвращения, с бурлящим в крови алкоголем, он все время греб, издавая стоны и тяжело дыша, не думая ни о чем, кроме одного: прочь отсюда.

Солнце стояло почти в зените, когда ему пришлось остановиться. Он больше не мог. Больше просто не получалось, несмотря ни на какое напряжение воли. Он был измотан, совершенно изможден и выкачан до дна. Он прекратил грести и сел на корточки в углу лодки, всхлипывая от утомления и не решаясь оглянуться, чтобы посмотреть, плывет ли все еще за ним мертвец, есть ли он вообще, далеко ли он от него, или, может, Однорукий преследует его… может, он даже сидит позади него, проникнув на борт?

Он повернулся рывком, готовый закричать и нанести удар. Однако никого не было. Ничего там не было. Ничего. Ни в нем, ни вокруг него: пусто.

Его дыхание стало свистящим от напряжения, а тело отупело и как будто вообще отсутствовало, так он ослаб.

«О боже мой», – думал он снова и снова.

Наконец и это прекратилось, и шнапс полностью подчинил его себе и вытеснил остатки разума.

Он начал бредить, иногда смеялся громко и резко, а перед глазами плыли фиолетовые и красные круги.

Голова пухла от мыслей, он начал насмехаться над тем, что только что произошло. Ему все стало безразлично. Он пел то чудесно, то фальшивя, то протяжно, украшая высокие тона двойными трелями.

«О милые родимые края», пел он. И «К кому Бог милостив», дополняя стихи Эйхендорфа[15] на народный лад. Ему было все равно, что он поет и правильно ли поет. Правильным было уже то, что он пел.