Одни сутки войны - [104]

— А он, значит, стал действовать самостоятельно?

— Выходит.

— Хорошо. А почему Матюхин не доложил об этой встрече?

— А почему о записке ничего не доложил старшина Сутоцкий?

— Он же ранен!

— Матюхин, как вы помните, тоже был ранен.

Каширин усмехнулся:

— Крепко вы держите оборону. Крепко… Мне это нравится. Тогда вот что… Как вы думаете, лейтенант Матюхин мог бы разыскать эту неизвестную группу наших помощников?

Теперь Сладков с интересом посмотрел на Каширина, стараясь понять, к чему гнет этот жесткий, словно обугленный темноволосый подполковник.

— Вероятно, это будет очень трудно. Но… не невозможно.

— Почему вы так думаете?

— У Матюхина редкая способность ориентироваться в обстановке и ставить обстоятельства себе на службу. Я говорил с Сутоцким, потом с Шарафутдиновым и Грудининым о его поведении в тылу врага. Мягкий, даже либеральный, но очень гибко и разумно приспосабливается к обстоятельствам. Да и последний поиск тому свидетельство. Согласитесь: захватить «языка» в таких обстоятельствах, в таком месте — на взлобке! — без потерь можно только в том случае, если имелся тщательно разработанный план. А ведь его разрабатывал Матюхин.

— Все это я учитываю. Значит, вы ручаетесь за лейтенанта?

— Да.

— Хорошо. Вызовите его ко мне. У меня все.

Матюхина разбудил дежурный по роте. Он вскочил и сразу же понял, куда и зачем его вызывают. Заправляя шинель, он на минуту задумался и невольно, словно прощаясь, осмотрел спящих. Его поразило лицо Шарафутдинова — бледное, страдальческое. Щеки вздрагивали — значит, не спит, только притворяется.

«С чего бы это? — подумал Андрей, но сейчас же вспомнил, как Гафура рвало, и покачал головой: — Плохо… Такое проходит не скоро».

Каширина на месте не оказалось. Он разговаривал с начальством с дивизионного узла связи, и Андрей долго ждал его, пока наконец не задремал.

Вернувшись, Каширин посмотрел в его спокойное, несколько осунувшееся лицо, отметил серебрящиеся на висках прядки седины — Андрей еще не подозревал об их появлении — и одобрительно хмыкнул: нервы у парня все-таки крепкие, умудрился уснуть. И еще Каширин подумал, что совесть у него, видно, чистая. Он разбудил Матюхина, и они долго беседовали с глазу на глаз. О чем — ни Андрей, ни Каширин никогда никому не рассказывали.

25

Матюхин вернулся под утро. У печки, обхватив колени руками и положив на них стриженую черноволосую голову, дремал Закридзе. На нарах, склонившись к огню, читал Сладков. У стены в тени сидел Шарафутдинов. Остальные разведчики спали — они ведь ничего не знали.

Когда скрипнула дверь, все трое повернули голову, но с места никто, кроме Шарафутдинова, не стронулся. А Гафур подвинулся поближе, и неверный, вздрагивающий свет от печи и стеариновой плошки тронул его землистое, осунувшееся лицо.

— Рвет? — спросил Андрей.

Шарафутдинов кивнул.

— Плохо, — сказал Матюхин. — Тут даже воля не всегда помогает… — Он подумал и сказал: — Напиться тебе надо. Снять напряжение. Как думаешь, замполит?

— С утра и напьется.

— Зачем ждать? У меня фляжка есть и доппаек имеется.

Матюхин осторожно, чтобы не потревожить разметавшегося во сне сержанта из своего взвода, достал вещмешок, налил кружку водки и протянул Шарафутдинову.

— Ты пьяный не буйный?

— Я… еще не напивался.

— А сегодня — нужно.

Андрей вскрыл банку рыбных консервов и, не дожидаясь, пока Шарафутдинов вытянет кружку тепловатой и потому противной водки, протянул ему печенье с консервами. Гафур судорожно закусил. Глаза у него стали страдальческими.

Матюхин поболтал фляжкой, прикидывая, сколько в ней осталось, налил и протянул кружку Закридзе. Тот молча, сноровисто плеснул ее в белозубый рот и зачерпнул печеньем из консервной банки. То же сделал и Сладков. Все молчали, медленно, словно нехотя доедая десятидневный дополнительный офицерский паек Матюхина. И только после этого Закридзе спросил:

— Порядок?

— Полагаю, да.

Опять долго молчали, и Сладков сказал:

— Я сейчас от начподива. Комдив сказал, что, если схема эта верная, ей цены нет.

Шарафутдинова разбирал хмель. Он стал покачиваться, глаза затуманились.

— Ложись, — резко, как на занятиях, приказал Андрей, и Шарафутдинов покорно пополз на нары, свернулся в клубочек — маленький и жалкий — и вскоре стал посапывать.

— Пойду, — решил Закридзе.

— Подожди, — остановил его Андрей, подошел к нему и обнял. — Спасибо.

Закридзе печально усмехнулся:

— Не надо спасибо. Я… вначале не поверил.

— Важно — поверил.

— Тогда — да.

Взвод спал, а Сладков и Матюхин все еще сидели возле печки на нарах и молчали. Старший лейтенант поерзал и достал откуда-то из-за спины свою фляжку и спросил:

— У тебя пожрать ничего не найдется?

— Вроде еще банка есть, если славяне не распустили. — Он пошарил в вещмешке и нашел банку лосося и кулечек с печеньем.

Сладков молча налил в кружку водки, протянул Матюхину, а сам выпил из горлышка. Закусывая, сказал:

— Полагаю, заберут тебя от нас. — Матюхин ничего не ответил. — Вот… Уже начинаешь молчать.

Андрей засмеялся. Водка сняла усталость, расслабила нервы.

— Он мне сказал… о тебе. Спасибо.

— Какая сегодня… ночь, — улыбнулся Сладков. — Все говорят друг другу спасибо. Вежливость… Результат правильно поставленной партийно-политической работы. — Помолчав, Сладков сказал: — И, знаешь, жаль. Вот проверились делом и огнем, поверили друг другу и расходимся. Грустно — ведь сердце другому откроешь не сразу — и радостно: настоящим народом оказались.